Юрий Щекочихин - Рабы ГБ. XX век. Религия предательства

Но в то время я был настоящим советским патриотом и в погонах, в служении государству я видел истинное предназначение человека и его главный долг.

— А когда ты впервые лицом к лицу столкнулся с сотрудниками КГБ?

— Я учился на втором курсе… Был активным комсомольцем и как должное принимал то, что партия ведет нас к светлому будущему. Я горько плакал, когда умер Сталин, и эти слезы были совершенно искренними. Тем более, для меня они были слезами и покаяния: я не очень хороший и должен стать лучше. Смерть Сталина вдохновляла меня на какую-то лучшую жизнь… Правда, тогда мне было 14…

— Как я понимаю, НКВД, так же, как и КГБ, не оставлял своих людей после отставки и следил и за их судьбами, и за судьбами их детей?

— Да, это совершенно точно. Суди сам: студента, человека почти с улицы, неожиданно зовут на курсы "Интуриста", на которых готовили гидов-переводчиков. На этих курсах, кстати, я был единственным студентом технического вуза, все остальные — преподаватели различных вузов, в том числе и преподаватели английского языка. Я же пришел с полным незнанием английского: из-за своих гонок я часто пропускал занятия.

На месячных курсах я сделал то, что, может быть, не сделал бы и за несколько лет: начал серьезно заниматься английским.

А когда я летом стал работать в "Интуристе", то мне тут же дали американскую группу — понимали, что я свой парень.

— Так ты впервые начал работать на них?

— Меня прикрепили к американской семье, и тут-то началась моя первая обкатка как будущего агента.

— Как это происходило? Где?

— Администратор гостиницы сказал, что со мной хотят переговорить. В таком-то номере. Поднимаюсь на этаж, стучу в дверь номера. Меня уже ждут… И — начинается разговор. Делается это совершенно спокойно, естественно, очень педагогично, демократично… И я поверил: то, что мне предстоит делать, действительно необходимо. Ведь, в конце концов, среди американцев есть шпионы и кто угодно еще, и я ничуть не задумывался над тем, хорошо или плохо то, чем мне предстояло заниматься. Эту просьбу я воспринял совершенно естественно.

Атмосфера, в которой я рос, была и моей атмосферой. Я вырастал с генами своего отца. Но отец-то был сломлен: он родился в другом обществе, в другой семье, и ему приходилось адаптироваться к такой жизни. Мне же не надо было никакой адаптации: я уже был воспитан в том, что то, что мне предлагают, вершина человеческого долга.

Я гордился данным мне поручением и решил свято соблюдать все правила, в том числе и правило конспирации. Я знал, что никак не должен был выдавать себя.

— А приходилось выдавать?

— Да… Однажды мне сказали, что у Елоховской церкви будет крестный ход и мне надо туда пойти и постоять там, стараясь быть поближе к иностранцам… Мне сказали: "Поезжай в обычном виде" — то есть как разгильдяй-мотоциклист… Приехал, поставил в стороне мотоцикл и начал шастать по толпе… Уже наступала ночь. Больше становилось людей, и милиции — тоже больше… Вижу — идут молодые люди, песни поют… Но не особенно политические — такие-то вещи я научился отмечать для своих "новых друзей"… И вдруг наряд милиции во главе с низкорослым капитаном начал вытаскивать из толпы этих ребят и избивать. Я увидел, как они заломили пацана лет пятнадцати, зажали его и начали бить в пах, в живот… А он уже обмяк и не сопротивляется… А низенький капитан, как Наполеон, указывал пальцем, кого еще схватить.

— На тебя тоже указывал?

— Нет, я был постарше… Мне было легко и просто… Я стоял… Шарф, пропыленное лицо, по которому если проведешь пальцем — обязательно останется след. То есть обычный образ мотоциклиста… Но когда я все это увидел, то подошел к капитану и вежливо, даже изысканно (что, наверное, его особенно сильно покоробило — чего я принципе и добивался) сказал ему, глядя сверху вниз: "Товарищ капитан, вы нарушаете социалистическую законность… Тем, что вы избиваете этого мальчишку, вы оскорбляете всех остальных граждан, которые все это видят"… Язык у меня был подвешен довольно хорошо: на политзанятиях в институте я выступал лучше всех.

— Ты подошел, чтобы на этом капитане испробовать свою тайную силу, которую наверняка ты уже начал чувствовать?

— Нет… Мне хотелось узнать — бьют в милиции или нет. Это любопытство распирало меня давно. Сам я никогда ничего не нарушал и был очень дисциплинированный… Не пил водку, потому что занимался спортом… Был примерным студентом. Я просто высказывал капитану свое возмущение. Высказал и тут же получил удар в плечо. Я понял: они хотят, чтобы я начал драку, и потому плотно сжал руки у себя за спиной. Капитан толкнул меня еще раз, я еле удержался… Тогда он пнул меня сапогом. Со всей силы (потом у меня еще много лет болела кость). Капитан заорал: "Это — главарь!" Они расцепили мне руки… Я не защищался — дал себе задание терпеть… Меня завели за Елоховскую церковь, туда, где не горели фонари, и там били как следует. Потом затащили в автобус… Там уже били по-настоящему и сурово… Били двое. Я только сцепил руки на животе, потому что они старались бить по печени и по почкам (тогда, кстати, их и отбили первый раз).

— И ты им не крикнул, кто ты, откуда, чье выполняешь задание?

— Нет, нет… Я знал, что об этом нельзя говорить никому! Потом я упал как бы без сознания, но они продолжали и продолжали меня бить… Потом автобус поехал… Привезли в районное отделение милиции. Я попросил бумагу, чтобы написать заявление. Мне дали, и я все описал, что со мной делали… Меня в конце концов отпустили и сказали, что вызовут утром…

Но утром меня вызвали в КГБ…

— А как они узнали, что с тобой произошло?

— Я сам позвонил утром и объяснил, почему не был в условленном месте, на конспиративной квартире, где мне обычно назначали встречи…

— А что она из себя представляла?

— Обычная квартира… Приходишь, звонишь, там тебя встречают… Жилец обычно уходит в другую комнату, а с тобой начинают беседовать… Я пришел, рассказал, что со мной случилось, написал заявление… Сотрудник КГБ сказал, что меня обязательно вызовут на допрос в милицию…

— И вызвали?

— Да, на Петровку… Там я составил еще одну бумагу. Мне сказали, что вызовут в суд и этому гаду достанется… Но меня больше никуда не вызывали, и, как я понял, с "этим гадом" так ничего и не сделали. Я этот случай запомнил надолго: да, в милиции бьют, но что бьют — никогда не докажешь.

— Скажи, а когда ты учился в институте, тебе не предлагали стучать на однокурсников?

— Было и это… Было… Я, повторяю, был активным комсомольцем, но когда мне предложили это, впервые родилось какое-то небольшое сомнение, ощущение неловкости от самого такого предложения. Но люди из КГБ, которые со мной встречались, — прекрасные педагоги, и они сразу почувствовали, что подобное предложение может меня озлобить. Я все-таки рос чистым парнем, и ради своих товарищей был готов на все. Хотя и верил, что "обострение классовой борьбы" — это действительно серьезно и что за чистоту идеалов надо бороться и их отстаивать…