Дарья Златопольская - Важные вещи. Диалоги о любви, успехе, свободе

В. Л. Был такой замечательный актер, Борис Чирков. Мы были дружны, но он был намного старше меня. И однажды он говорит: «Ты чего поешь не так?» А я пел: «Эх, дороги, пыль да туман, холода, тревоги да степной бурьян» (напевает) . Он говорит: «Неправильно. Тут же второй голос есть. Давай я тебя научу». Расходятся голоса замечательно, если есть слух, конечно. А я – хохол, слух у меня есть и был всегда. И когда он меня научил, я военные песни стал разбирать на два голоса.

Вы замечательно поете с эстрады и на сцене. А с близкими, с семьей вы поете?

Мы, актеры, когда собираемся, часто музицируем.

А с Ириной Петровной не поете?

Поем.

На два голоса?

На два голоса. Она держит свой голос, я уже ее не сбиваю. Но – поем. Мы поем вместе эту песню: «Горит и кружится планета…»

Мне кажется, если люди могут вместе петь, то это какое-то особое состояние души.

Ну, музыка вообще – это музыка. Знаете, на Украине в детстве меня напугали, стреляли рядом. Я начал заикаться. Мама отвезла меня в Москву. Пошла к доктору: вот заикается мальчик, что делать? Доктор говорит: «Он поет песни?» – «Поет». – «Вот пусть с утра до вечера поет эти ваши песни, там самые длинные гласные». И я с утра до вечера ходил и пел: «Цвіте терен, терен цвіте, а цвiтопадає…» И так далее. Через три месяца я перестал заикаться.

Д. З. Ваше «Снежное шоу» – это такая удивительная формула, возвращающая всех в детство. У меня к вам вопрос, скорее эмоциональный, чем интеллектуальный: почему снег оказывает на нас такое воздействие?

В. П. Наверное, я ищу визуальной образности. Я сначала пытаюсь понять, как снег со мной соприкасался в моей жизни. Я помню, как шел в школу на новогодний вечер. И вот на грязные улицы начал падать снег, прямо под лампой на углу падают вот такие огромные снежинки, и все начинает покрываться снегом. И вся грязь исчезла, и возникло покрывало – белоснежное, невозможное. Это просто впечатление.

Снег – как свадебное покрывало или как лист бумаги перед поэтом, который сейчас начнет писать на нем какие-то стихи. Это все такое нежное, воздушное, невозможно прекрасное. И в то же время для меня снег – это когда моя мама уезжает в снега. Она часто зимой уезжала на машине куда-то за 20 километров, в эти снега. А снега же у нас в те времена были три метра высоты, бульдозером в них расчищают туннель. И в эти снега она уезжает, и потом ее нет день, два, неделю. Ее забрал снег… И потом она возвращалась оттуда… (прерывается, сдерживает слезы). Моя мама ушла в прошлом году… Это снег как трагическое.

Моя жена – якутка. Для них снег – это красота и смерть одновременно. Охотник уходит в бесконечные снега. Для русского человека и для северных народов снег – одновременно самое прекрасное и самое ужасное, что существует.

Ю. С. Память о детстве – важнейшая часть профессии. Это первые важные чувства, которые ты запомнил. Я не могу забыть собаку. Я просил родителей, чтобы ее подобрали. У нас уже была собака, и отец как-то по-доброму мне объяснил. Но я запомнил чувство страшной, щемящей жалости.

Или вот: отец бежит вдоль моря, и лежат лодки. Когда я потом у Рождественского услышал эту фразу, меня как током ударило: «Кверху дном все лодки молча лежат, как пилотки задремавших солдат». У нас так лежали шаланды, подпертые колышками. Под шаланду можно было залезть, и там было очень тепло. И вот я сидел в ней – темно, тепло. И смотрел на бегущего человека, моего отца. И луч солнца «контровой».

Какие-то картинки запоминаются, очень важные. Я, только я, и никто, кроме меня, не воспринял бы это событие.

Д. З. Ребенок всегда живет в своем мире. Он уходит в этот мир искать ответы на вопросы. Что для вас было таким миром?

А. З. Мама как-то мне рассказала, как впервые отправила меня в какой-то летний лагерь. Она приехала меня навестить: «Все дети бегут к своим родителям, а я моего не вижу. Потом увидела: сидит в траве и изучает каких-то козявок. Зову его: «Андрюша, Андрюша!» – «Да, да…» Притом что он не видел меня неделю или две». Она говорит: «Думала, ты будешь биологом».

Может, человек и не меняется, а в нем все с детства заложено? И дело не в том, какие книги ты прочтешь и какие фильмы посмотришь, а наоборот – ты их выберешь потому, что ты такой?

Мне кажется, я так и остаюсь ребенком. Честное слово. Я нахожу себя достаточно инфантильным в моих связях с большим миром, миром взрослых. Они меня всякий раз только озадачивают. Я испытываю некоторое удивление перед некоторыми поступками людей. И вообще я себя ощущаю значительно моложе, чем я есть по паспорту. Мне кажется, я не повзрослел. Не знаю, хорошо это или плохо. Поэтому мои воспоминания о детстве и не рассеиваются: это вся моя жизнь.

Когда я читал сценарий «Возвращения», я узнавал там себя, свои реакции. В некоторых сценах прямо воплощались мои воспоминания и ощущения. Сцена в палатке, где они пишут дневник, – это просто сцена из моего детства, притом что к сценарию я имел опосредованное отношение. Там такое точное попадание в мир детства, в мир без отца, что это было очень узнаваемо. «Кто он такой?» – «Дурак, что ли?! Мама сказала, что он отец!» Даже притом что у меня не было брата, это все из моего детства.

Я поступил в театральное училище в 1980 году. Мне было 16 лет, я был самым младшим на курсе. В 1981–1982 годах шел активный процесс передачи знаний. У нас была такая дисциплина – «Изобразительное искусство». Мы завешивали окна кабинета одеялами, и в полной темноте в течение двух академических часов наш педагог показывал нам слайды: от искусства Древнего Египта до русской живописи. Два года происходили такие просмотры, по полтора часа в неделю. Будучи достаточно юным, я к этому относился беспечно: просто смотрел. Но представьте себе: с 1982 года прошло 20 лет, и за это время я ни разу не встречал картину Андреа Мантеньи «Мертвый Христос». Но через 20 лет я вдруг вспомнил это впечатление. И в фильме появилась прямая цитата.

Это в фильме «Возвращение», когда мальчики заходят и видят отца спящим?

Это прямая цитата. Каждую складку мы выкладывали в точности как на картине. Пальцы вокруг головы, источник света справа – все воссоздано в фильме. Это выскочило из подсознания.

Тем, кто вам близок в творчестве – а это тот же Бергман, Ханеке, Антониони, – свойственно такое пристальное вглядывание. Вот и тогда в лагере вы рассматривали какого-то кузнечика, и в этом кузнечике можно было увидеть, как устроен весь мир.

По крылышку, по тончайшей жилке. Да, это оно и есть.