Дарья Златопольская - Важные вещи. Диалоги о любви, успехе, свободе

И это один из примеров, когда в литературе вынужденная замена привела к удивительной фразе. Потому что «За красным восходом коричневый закат» – это плакат. Четкая фраза, очень красивая и жесткая. Но вот «за красным восходом розовый закат» – в этом уже есть такое поэтическое изящество, на мой взгляд.

Разбавление, размывание всей этой идеи. Сдувание шара.

Беспомощность такая.

Д. З. Я очень хорошо понимаю Василия Макаровича Шукшина, который вас бесконечно любил, считал своим артистом и своим другом. Он вас снимал в тех ролях, где мог бы играть сам. И, собственно, в фильме «Печки-лавочки» он сыграл ту роль, которая предназначалась вам.

Л. К. Я горжусь тем, что не сыграл эту роль. Я отказался.

Вы ни в какой момент не пожалели, что не стали этим артистом Шукшина?

А мог бы! Но я горжусь тем, что отказался от роли Ивана. Однажды он позвонил мне домой. Меня не было, и моя жена Нина взяла трубку. Он говорит: «Что же твой не идет, надо грим найти, надо костюм утвердить». Нина говорит: «А он, кажется, и не собирается». Возникла такая тяжелая пауза. Предал! Я его предал. Такую паузу можно объяснить только вот этим страшным словом. Кого предал? Шукшина! Духовного отца, породившего меня. Потому что, если бы не было роли Пашки Колокольникова в фильме «Живет такой парень», моя судьба была бы другой, я в этом убежден.

И вот как-то я иду к Татьяне Лиозновой на репетицию «Семнадцати мгновений весны» с Леней Броневым. Длинный коридор на студии Горького. Навстречу идет Шукшин. Свет от одного окна падает ему в спину – так называемый «контровой». И – увидел меня. Я обомлел, сердце упало куда-то вниз. Думаю: ну что, вот она, расплата. Он подошел, облокотился левым плечом о стенку, сузил глаза, желваки знаменитые заходили. Я знал, как он меня в этот момент ненавидел. Ненавидел! А Шукшин был очень темпераментным. Это же видно по его произведениям, по литературе, по ролям. Его темперамент, думаю, в конце концов его и загубил, принес ему раннюю смерть.

Внутри он кипел. «Ну что ж ты мне, – сказал он, – под самый дых-то дал?» Надо было себя спасать. Я говорю: «Вась, ну, подожди, подожди, успокойся. Ты написал, что будешь снимать картину. А почему тебе-то, хорошему актеру, уже проверенному хорошему актеру, не сняться в этой роли? Вон Бондарчук самого себя снимает. Чем ты-то хуже?»

И вдруг его лицо преобразилось. Подобрело, разгладилось. Он куда-то взглядом ушел наверх. Подумал. Потом на меня посмотрел и вдруг спросил: «Да?» Наивно, жутко наивно спросил! Я говорю: «Конечно». Вася подхватил это. И на том мы расстались, пожимая друг другу руки. И обнялись. Вот как было.

Я горжусь, что Шукшин живой в этой роли на экране, а не я. Вот так. Извините меня, пожалуйста, за слезы. Шукшин – это для меня святое. Вы вырежете это, наверное, – не понадобится.

Нет, что вы.

Я больше так не буду.

Д. З. В спектакле «Бродский/Барышников» есть очень важная тема – тема старости. Это состояние, наверное, особенно остро чувствуется человеком, который привык к тотальному владению своим телом. Михаил Николаевич к этому подошел очень откровенно. А для тебя это болезненная тема?

Н. Ц. Нет, и вот почему: я встретился со старостью в блистательном и прекрасном варианте. Это старость моих педагогов. Эти две великие женщины, Уланова и Семенова, были очень взрослыми. Возраст Улановой я понял в ту секунду, когда прозвучало известие о том, что ее не стало. Она скончалась на 89-м году жизни. А до этого она со мной репетировала на высоченных каблуках по девять, по двенадцать сантиметров, прыгая, показывая любые элементы. У них не было старости по одной причине: они были актуальны.

В прошлом году был бал в честь моей любимой Елены Васильевны Образцовой, и она меня пригласила в свою ложу. Потом был банкет. В какой-то момент ее дочка мне говорит: «Коль, знаешь, кроме тебя, ее отсюда никто не выведет, потому что она тебя послушает». Я наклонился к ней и говорю: «Елена Васильевна, пойдемте, пора».

Мы очень долго с ней шли к выходу, потому что ей было тяжело. Пока мы шли, мы многое обсуждали: как изменился театр, как изменились нравы. На каждом шагу был анекдот. Ее одели, я довел ее до машины. И когда я уже нагнулся, чтобы ее поцеловать, она мне на ухо сказала: «Как я хочу жить!»

Это оказался ее последний визит в родной дом. Потому что ее домом была сцена Большого театра. Я задолго знал, как она больна, как она сражалась с этим. Но она хотела поставить точку в родном доме, на родной сцене. Накануне мы сидели в кафе. Она мне говорит: «Господи, хоть одну бы ноту издать». И она все равно спела, и спела великолепно для своего возраста, а главное – для диагноза. Ни один человек не посмел бы сказать, что она не молода и не прекрасна. Это сила таланта, сила духа. Это характер, понимаешь?

Д. З. В ваших картинах – даже в тех, которые не о войне, – вы всегда обращаетесь к опыту военного времени.

М. Х. Я вам скажу, почему. Это потому, что я не воевал в силу обстоятельств моего здоровья. У меня осталось чувство невыполненного долга. Поэтому даже в «Весне на Заречной улице» персонаж читает стихи об отце-военном. Это у меня осталось на всю жизнь. Диктор говорил: «Наступила минута молчания». У меня всегда стояла стопка, я в этот момент вставал. И пока звучал метроном, я так стоял, и только когда это заканчивалось, выпивал стопку.

Вы заканчивали съемки картины Михаила Ромма, которая стала называться «И все-таки я верю». Там есть слова Шпенглера, которого спросили, когда будет следующая война после Первой мировой. Он сказал, что она будет, когда подрастут те, кто не помнит той войны, – в районе 1940-х годов.

Да, через 25 лет.

Он совершенно четко предсказал Вторую мировую войну после Первой мировой.

Я жил в это время. Это святое. Я вам расскажу такую историю. Моя мама была актрисой. Так получилось, что уже шла война, а они уехали на гастроли. Я на какое-то время остался один. И вот Новый год. У меня небольшие деньжата были, и в подвальчике на углу я купил полбутылки вина. Украл у соседей горсть фасоли в кухне – просто туда запустил руку. И еще взял кусок красной капусты, гурийской. Все это подготовил, сварил лобио, поставил зеркало. Зажег коптилку. И когда в диффузоре раздались куранты, я сам с собой чокнулся и выпил. Наступал 1943 год. Через месяц был Сталинград. Я выпил за Победу. И это всегда было так.

Д. З. Военные песни у каждого пробуждают что-то очень глубокое. Я родилась намного позже, чем закончилась война. Но когда я слышу песни военных лет, это отдается у меня в душе.