Дарья Златопольская - Важные вещи. Диалоги о любви, успехе, свободе

Но прошли еще годы. И вот у меня на мастер-классе играл альтист, а я ему показывал: «Смотри, какие ноты. Соль-до-соль, соль-до-соль, а тут тянется ми-бекар. Смотри, – говорю я ему, – чистый до мажор». А потом пришел домой и думаю: столько лет я играл эту музыку и во всем XX веке не знаю произведения трагичнее, чем эта соната. А ведь гений ушел из жизни в чистом ключе, белыми клавишами! До мажор.

Д. З. У вас, насколько я знаю, в доме изразцы из квартиры, где бывал Пушкин. Он мог их касаться.

Н. М. Это вообще имеет огромное значение. Это такая терпкость, перехватывающая дыхание, – когда ты понимаешь, что он это видел… А знаете, что? Вот вы приходите в пушкинскую квартиру на Мойку. Там выставлены всякие предметы: его жилет, перчатка. Но вы уверены, что это на самом деле его вещи? И я не уверен.

А знаете, что действительно его, что он действительно видел? То, что в окне. Вот эта часть воздуха за окном. Неважно, что там теперь троллейбусы ходят: когда он подходил к окну, он видел ровно это. Он не мог видеть то, что правее или левее, но он точно видел этот объем воздуха, который видите за окном вы. Ограниченное рамой окна пространство. Несмотря на то, что там ходили другие люди и ездили кареты. Вот это действительно очень волнует.

Д. З. Интересно, как в вас все время проявлялась тяга к тому, чтобы делать что-то своими руками. Писатель обычно сидит и пишет, а у вас очень много того, что сделано руками. Например, керамика.

Р. Г. Я ручной человек, рукодел. Я люблю это дело, и моими друзьями всегда были люди, которые что-то конкретное знают и умеют. Я и сейчас могу стоять и смотреть, забыв о делах, как каменотесы укладывают гранитные бруски. Я получаю от этого эстетическое удовольствие, как от хорошего танца или музыки.

Мне как-то пришлось недолго работать в Швейцарии, и я не мог пройти мимо строительных рабочих. Это действительно было похоже на концерт. Совершенство движений, никакого напряга – они просто работали. И здесь очень часто встречаешь замечательных людей, у которых руки работают совсем по-другому. С виду они грубые, тяжелые, но делают это виртуозно и очень рационально. В их движениях нет ничего лишнего. А когда нет ничего лишнего, получается прекрасное – как на военном крейсере. Сравнение не мое, это Антон Павлович Чехов сказал.

У вас тоже есть замечательная фраза про руки. Вы как-то сказали, что, когда такие люди обедают, в их больших руках хлеб выглядит иначе – он становится хрупким.

Он становится хлебом. Тем хлебом, который в нашем православном мире хранит святость жизни. У них это как-то красивее, чем у нас – у тех, кто делает все быстро и суетливо.

Д. З. В качестве продюсера вы сделали картину «Книга».

А. Д. Это часть большой истории, связанной с Григором Нарекаци. Это великий армянский поэт, философ и богослов, который жил и работал в Х веке и написал «Книгу скорбных песнопений». Это молитва всего человечества Богу – безотносительно национальных и прочих разделений. Мне удалось прочитать эту книгу на староармянском языке – для меня было важно прочесть ее на языке оригинала. Это книга молитв. По-армянски она называется «Нарек». Это книга, которой лечат больных.

Вашего сына ведь зовут Нарек?

Моего старшего сына зовут Нарек именно по этой причине. Второго сына зовут Арам Григор – его я тоже назвал именем Нарекаци. У меня все связано с Нарекаци. Это для меня святой, который бережет всю мою нацию и весь мой народ. Я к этому отношусь очень глубоко. Правда, Виталий Манский увидел в этом больше «армянства», чем, на мой взгляд, вкладывал Нарекаци в свое произведение.

Это молитва, то есть разговор с Богом, но помимо этого там есть еще и разговор человека с самим собой. Нарекаци приглашает Бога стать соавтором и его произведения, и его жизни. И эта идея, что Бог может стать соавтором твоей жизни, действительно вненациональная и общечеловеческая.

Там ничего армянского нету, кроме одного момента, где есть упоминание про Араратские горы. Да поймут меня правильно армяне: я хочу обозначить близость к Вселенной, а не к чему-то национальному.

Д. З. Осознание себя, высвобождение себя настоящего – это процесс или момент?

Ф. Б. В моем случае я совершенно точно помню день и час, когда это произошло.

То есть это связано с какими-то конкретными обстоятельствами?

Мы учились на постановочном факультете. У нас был предмет «актерское мастерство». Я был ужасно скован, то, что называется у актеров «зажат», даже стихотворение для меня прочитать было непросто, выход на сцену давался с трудом. И однажды нам было дано актерское упражнение – представить, как будто мы едем в автобусе. Расставили стулья – это был троллейбус, и мы в нем «ехали». Молча. И вдруг в этом «троллейбусе» со мной что-то произошло. В какую-то секунду я почувствовал себя совершенно свободным, меня отпустило. Я вышел из этого виртуального троллейбуса и ровно через неделю играл все роли во всех мастерских.

Д. З. Вы пишете, что познакомились с Кормильцевым, потому что совпадали в степени несчастливости, хотя и были несчастны по-разному.

В. Б. Мы оказались персонажами одной игры. Мы как бы с разных концов вошли в эту игру, но оба в этом сценарии существовали. И однажды мы вдруг столкнулись. У Ильи, в принципе, был такой здоровый критический взгляд, такое отношение ко всему, в том числе к рок-музыке. Он постоянно нас журил и докучал нам, что мы как-то безмозгло все делаем. Он человек прагматичный по своей природе и во всем должен был видеть какую-то пользу. А мы просто развлекались.

Вы были более романтичным?

Это даже романтикой нельзя было назвать. Просто здорово, что ты вот сейчас можешь посидеть, поиграть на гитаре и больше от тебя ничего не требуется. Какие там еще смыслы, какое там воздействие на массовое сознание?!

А для Кормильцева это было существенно – воздействие и смыслы?

Он был эрудитом, он в себя впитывал много всякой информации, независимо от того, хочет он этого или нет. Он шел и собирал эту информацию, как экскаватор. В нем был конвертор: ему мысль приходит и проходит через него, как мясо через мясорубку, сразу в фарш превращается. И он с ходу выдавал варианты.

Вот классический случай, когда мы пришли к главному редактору журнала «Урал» утверждать текст песни «Скованные одной цепью». Он к нам относился вполне лояльно, я бы даже сказал, с симпатией. И он понимал, что отрезает какие-то вещи, исключительно следуя идеологической установке. И вот он говорит: «Ну вы же понимаете, ребята, что фраза «За красным восходом коричневый закат» – это, очевидно, может трактоваться как ваш наезд на существующую власть, вообще на нашу систему?» Мы говорим: да, мы понимаем, конечно. Он говорит: «Ну, это не пройдет». Что делать? И вдруг Илья засмеялся: «Ну напишите вместо коричневого розовый закат. Будет еще смешнее».