Дарья Златопольская - Важные вещи. Диалоги о любви, успехе, свободе

К концу жизни стать бы нормальным человеком. Вот задача. Человеком, с которым будет хорошо. С которым будет тепло. У Антония Сурожского есть очень хорошие слова. Он говорит, что юноша – это пламя, а старик должен излучать свет. Но нужно уметь быть этим пламенем и этим светом. Если мы – кусок тлеющей пакли, кого мы зажжем? Старец должен излучать свет. А юноша – огонь.

режиссер П. Лунгин, автор сценария Д. Соболев

в роли отца Анатолия – П. Мамонов

– Что это ты делаешь, отец Анатолий? – спросил его настоятель.

– Читаю книгу грехов человеческих, в которую лукавый записывает дела грешных людей, – ответил истопник и сунул кусок кожи в огонь, – а теперь вот сгорит все это в огне, и грехов людских как не бывало.

И тут истопник, вытащил откуда-то из-под себя сапог, принадлежащий настоятелю, взял нож и принялся отрезать от него голенище.

– Ты что же это творишь, проказник ты этакий?! – вскричал в негодовании Филарет.

– Собираюсь прочитать вторую страницу книги грехов человеческих и сжечь ее, так же как и первую, – спокойно объяснил истопник, продолжая кромсать ножом сапог настоятеля.

– Какая же это книга грехов, когда это мои сапоги?! – в отчаянии вскричал настоятель.

– А разве ты не знаешь, что больше всего грехов умещается на голенищах архиерейских сапог? – с хорошо разыгранным недоумением спросил Филарета истопник.

Настоятель не знал что ответить, он был готов заплакать, так ему было жаль подаренных ему митрополитом сапог. А истопник, отрезав второе голенище, пробежал его глазами и отправил в печь, за голенищами последовали и подъемы двух архиерейских сапог.

(…)

– А я вот, брат, на тебя не сержусь, я, брат, тебе, наоборот, благодарен, – весело сказал Филарет, – да, благодарен, за то, что ты избавил меня от всего лишнего, наносного. Я ведь, правда, привязан был и к этим сапогам, а ты меня от них избавил. Вот спасибо тебе, а главное, показал ты мне, что веры во мне мало, я ведь по-настоящему испугался, что уморишь ты меня в своей кочегарке. Смерти испугался, маловерный. Не готов я, значит, к встрече с Господом нашим. Испугался я без покаяния перед смертью остаться. Добродетели во мне мало, греха много…

Рационализировать, раскладывать явления на составляющие – способ мышления, выработанный западной культурой.

Но когда в XX веке в Европе и США познакомились с японским поэтическим жанром хайку, востоковедам не пришлось долго объяснять, какая глубокая правда о жизни, смерти и времени может вдруг открыться в нахохлившемся вороне на голой ветке осеннего дерева.

Мы знаем, как самые важные истины, которые не объяснишь и миллионами слов, вдруг на мгновение открываются в привычных вещах. В силуэтах близких людей на дачной веранде, в морозном воздухе за окном пушкинской квартиры или в последних нотах сонаты Шостаковича. Этими мгновениями, о которых рассказали мои собеседники, заканчивается наша книга.

Д. З. Когда я читала, как вы в своей книге описываете Хотьково, места вашего детства, у меня лились слезы. Вы пишете о жалости к своей маме. Откуда еще в детстве берется эта пронзительная нота?

О. Б. Наверное, меня просто очень любили, а я любил своих родителей. У меня был такой странный случай. Я стоял в нашем саду – у нас было двадцать семь соток – и расчищал тропинку, как велел мне отец. Вдруг раздается голос: «Обернись, посмотри. Никогда больше этого не будет».

Никого рядом нет, пустой сад. Я обернулся и посмотрел. Позади меня была терраса, на ней бабушка и мама пили чай с малиной. Ну и что? Странно.

Совсем недавно я приехал туда опять. Зря, не надо было приезжать. Встал на то же самое место. Обернулся и посмотрел. Все так же, та же терраса. А бабушки и мамы нет.

Вот, наверное, в этом все дело. Очень хочется вернуться.

Д. З. Сергею Васильевичу Рахманинову, как и вам, была очень свойственна ностальгия по родным местам.

Д. М. Оказывается, в 1943 году он решился поехать обратно в Россию. Уже были подписаны документы. Он не успел – помешала болезнь, но человек не мыслил себя без своей Ивановки, без своих березок, без сирени. Это, конечно же, чувствуется в его музыке, особенно американского периода.

То, чем была для Рахманинова сирень, чем для Пруста было печенье Мадлен, – то, что переносит в мир детства, – что играет эту роль для вас? Известно, что вы стараетесь сохранить запах вашей старой квартиры в Иркутске.

Да, я специально не делаю там никакого ремонта. Я там сплю на той же кровати. И запах… Я немножко сумасшедший на запах. У меня вообще иногда возникают странные воспоминания. Я помню крупными эпизодами, что когда происходило, по какой улице я шел, с кем я шел, куда я смотрел и как в этот момент пахло на этой улице. Скажем, вот улица Марата в Иркутске. Я прекрасно помню запах Ангары, запах Байкала, запах омуля.

А какой запах у Ангары?

Он очень отличается от Байкала. Знаете, невозможно объяснить, что это такое. С одной стороны, сладкий запах, с другой – очень свежий, отрезвляющий. Тебе хочется сразу вздохнуть очень сильно, глубоко, потому что он освежает! Ты вздыхаешь, и у тебя через некоторое мгновение происходит невероятный прилив сил, откуда бы ты ни прилетел.

Ю. Б. Великие классики умели писать легкомысленно в миноре и очень трагично в мажоре. Не так, как детишек учат музыке: «Вот зайка пробежал, а вот медведь топает». Мажор и минор – очень глубокие понятия.

Вот, например, такой эпизод. Последнее произведение Шостаковича – опус 147, соната для альта, которую он посвятил моему учителю Федору Серафимовичу Дружинину. Я играл ее много лет. Играл и думал: что-то мне напоминает последняя альтовая фраза! Откуда-то я знаю эту музыку.

И вот, представьте, осенило. Я поставил Рихарда Штрауса, симфоническую поэму «Дон Кихот». Последнюю фразу играет кларнет. Когда Дон Кихот умирает, в партии виолончели такое глиссандо вниз – «И голова его упала на подушку» – и после этого: «тарирара, тарира» – это кларнет. Вам была рассказана история жизни Дон Кихота.

И вот в конце сонаты Шостаковича абсолютно эту же мелодию играет альт. Интуитивно Дмитрий Дмитриевич – философ, гений – выразил то, что он прожил жизнь Дон Кихота. Он же этой сонатой попрощался, это его последнее произведение – после ее завершения он жил еще 10 дней.