Анатолий Аграновский - Рубеж надежности

— Сережку тоже проведаем, — решает вдруг бабка Мавра. — Он мне родня. Мне полдеревни родня… Моего родного брата дочери сынок. Мельников Сергей, не знаешь его? Он эти… частицы гоняет.

О СУДЬБЕ иваньковцев знал и думал Ленин.

«Особенно замечательный пример капиталистической мануфактуры представляет знаменитый сапожный промысел села Кимры, Корчевского уезда Тверской губ., и его окрестностей. Промысел этот исконный, существующий с 16-го века».

Книгу «Развитие капитализма в России» Ленин писал три года. Начал в тюрьме, думал о ней по пути в ссылку, последнюю точку поставил в Шушенском 30 января 1899 года. Можно считать, что именно тогда, на заре нового века, стронулось с места дремучее иваньковское время, чтобы рвануть затем семимильными шагами.

До чего же ясно видел Ленин всю жизнь кимряков! Знал, сколько у них «хозяев», «работников», «мальчиков». Знал, что они трудятся по 14―15 часов в сутки и что «сельские кустари бросают промысел во время сенокоса». Угадал сокровенные мечты многих из них: «…обольщают еще себя всяческими иллюзиями о возможности (посредством крайнего напряжения работы, посредством бережливости и изворотливости) превратиться в самостоятельного хозяина». И видел, точно видел, что капитализм неминуемо покалечит мужиков, и станут они слабогрудыми «кустарями» с непомерно развитыми руками и «односторонней горбатостью». Ленин привел в своей книге рассказ очевидца, жуткий рассказ: один такой кустарь, шесть лет проработав на одном месте, «простоял» босой левой ногой «углубление больше чем в полтолщины половой доски».

В начале 1923 года житель деревни Иваньково Гурий Терентьев, потомственный сапожник, большевик с восемнадцатого года и участник гражданской войны, стоял в Кремле на посту № 27.

— Слышу отчетливо шаги разводящего и остаюсь один на вверенном посту. Длинный коридор, не особо широкий, горит слабая лампочка. Стою с винтовкой. Сколько времени простоял, не знаю, только вижу: идут по коридору двое мужчин и женщина. Один из мужчин достает пропуск из нагрудного кармана. Я пропуск не смотрю. Вижу лицо Ленина, глаза близко-близко. Вождь всемирного пролетариата!.. Ленин улыбнулся: «Здравствуйте, товарищ». — «Здравствуйте, Владимир Ильич!» Тут он пропуск убрал. Между прочим, всегда показывал. Иные думают, их в лицо должны узнавать. Он одну признавал дисциплину для всех… Ну, пропустил идущих с ним вперед, сам вошел и дверь затворил. А я нажал кнопку: пусть комендатура знает, что Ильич вернулся в свою квартиру.

Вот, собственно, и все. Единственная встреча Ленина с жителем деревни Иваньково. Но и тогда, в последний год своей жизни, думал Ильич о судьбе этой деревни, тысяч деревень, и мечтал о времени, когда «мы в состоянии будем пересесть, выражаясь фигурально, с одной лошади на другую, именно, с лошади крестьянской, мужицкой, обнищалой… на лошадь, которую ищет и не может не искать для себя пролетариат, на лошадь крупной машинной индустрии, электрификации, Волховстроя и т. д.».

Не могу избавиться от одной мысли. Ленинское «и т. д.» — право, оно совсем не такое, как у всех у нас. Три эти буквы мы пишем бездумно, они — всего лишь незавершенный перечень. У Ленина — иное. Мне кажется сейчас, что за этим «и т. д.» у него и будущая Иваньковская ГЭС, и вся Большая Волга, и исследования атома, и космические полеты, и, быть может, что-то еще, о чем пока мы и не помышляем.

Генерал-лейтенант Гурий Никитич Терентьев, которого я встретил в Дубне, в квартире его отца, бывшего колхозного сторожа, сказал мне еще:

— Недавно шел мимо Мавзолея Ленина. Остановился и долго смотрел на часового. Хотелось сказать ему, что я тоже был часовым у Ленина. И нельзя ли мне, хоть на одну смену, снова встать на пост. Я, конечно, ничего не сказал. Но долго еще думал, у кого же спросить разрешение, чтобы меня, как прежде, включили в состав караула. На пост к Ленину.

РАССКАЖУ о самом переселении. О том, как Русь бревенчатая въезжала в каменные дома.

Первыми получили квартиру Фетисовы, брат и сестра (родителей у них нет). Вся деревня перебывала у Фетисовых. Дотошно осматривали комнаты, кухню, ванную, прочие места. Спрашивали, что за «кабатура», какова квартплата, сколько за воду, за газ… Молодежи все нравилось. Старухи качали головами: «Как в камне жить? Ни сараюшки, ни птицы. Сверху шум, снизу шум, на улицу выйдешь — голо».

Тогда Иваньково еще не мешало стройке. Деревня жила под боком у города, все 54 двора. Потом строители перешли в наступление. Терентьевых переселили. Широковых, Семеновых, Мельниковых, Графовых… Я побывал у многих из них. И в новых квартирах, и в старых домах. Не следует думать, что цивилизация явилась здесь в «дикие места». Я и в избах видел те же телевизоры, приемники, «ФЭДы», книжные полки. Нет, дело обстояло сложней: рушился самый уклад деревенской жизни, менялась первооснова быта.

— Вы, мамаша, привыкли дрова на себе таскать, воду носить да брюкву есть с картошкой. А тут в тепле, в покое, колбасу кушаете — и все не по вас.

— А тебе просто! В старом дому ровно стены с тобой говорили… Ну что мне за яблоньку сорок рублей! Нешто от нее одни яблоки? От нее тень. А черемуха-то!

Что ни дом — своя драма. Какие тут вспыхивали споры, какие застарелые обиды! Какие странные были языковые напластования!.. Один из иваньковцев (он в институте заведует складом) выражался вполне научно:

— Человек выходит из предела своей деятельности, так? Я об нем говорю, об Иване. Вот он геолог. Женился на моей сестре, когда рыли канал. И ее увез. Волго-Дон они произвели, так сказать, великую стройку, — верно я говорю, Иван Васильевич? Теперь, значит, репутация его кончилась: вышел на пенсию. И являются они в отчий дом, то есть ко мне: претензия на прописку. А какой это дом? Одна видимость. Его снесут не сегодня-завтра. Иван Васильевич идет на правоту, и я — на правоту. Ежели б дом, другое дело. А как в квартиру их брать? Вот и выходит у нас компромисс с властями.

Он хотел сказать: конфликт.

Еще один рассказ, я записал его со слов пожилой колхозницы:

— Так меня обидели с квартирой, сказать не умею! У меня дом — лучше не было в деревне. Бревна — одно к одному. Свекор еще привез из Селижаровского леса. И меня с покойником мужем оставил на старине. На все Иваньково дом! Уж как я ходила за ним! У меня не обоями оклеено — стены налицо, каждое бревнышко обмыто. Что твой белый платок.

И плачет. Скажет слово и плачет.

— Дали нам с Шуриком, сыном, двухкомнатную. Удобства удобные, ничего не скажу. Так ведь и Фирсихе такую же дали, а разве ее дом сравнишь с моим? Заднего колидора у ней не было, пристройки не было — вся деревня подтвердит. Конечно, у нее колодец, так и у меня яблони, смородина, крыжовник… Шурик говорит: «Вы, мама, цепляетесь за собственность». А я ему: «Ты, милый, своего добра не наживал, тебе и не жаль. А у меня на все Иваньково дом!..»