Гюнтер Штайн - Путешествие по стране Руставели

Профессор, извинительно улыбаясь, протягивает мне на прощание руку. Он, кажется, догадывается, что я понял смысл его слов, сказанных по-грузински. С подкупающей любезностью он приглашает меня продолжить нашу беседу после моего возвращения.

— После моего возвращения? — с удивлением спрашиваю я. — Откуда? Разве я куда-нибудь еду?

— Тогда я тоже ничего не знаю, абсолютно ничего!

Загадочно улыбаясь, он двумя пальцами поправляет свой темно-синий с жемчужинкой галстук и провожает меня до двери.

Когда я, еще возбужденный интересной беседой, возвращаюсь в гостиницу "Иверия", меня ждут несколько приятных сюрпризов: стопка книг, переданных мне институтом литературы, и письмо с официальным приглашением на праздник поэзии.

— Ну что, принимаете приглашение? — спрашивает вдруг кто-то за моей спиной.

Я поворачиваюсь и обрадованно здороваюсь с Зурабом Ахвледиани.

— Да, конечно! Когда состоится праздник? Сегодня вечером?

— Через три дня, и не в Тбилиси, а в Рустави, — отвечает он.

— Ах, вот оно что. Значит поездка, на которую намекал профессор, состоится в Рустави! — Я чуть было не рассмеялся. — Рустави — это ведь промышленный город, в получасе езды на машине вниз по течению Мтквари?

— Нет, праздник будет в другом Рустави, там, где родился Руставели, в селе Рустави. Это за Малым Кавказским хребтом, под Ахалцихе, неподалеку от турецкой границы. Ехать туда придется долго, если вас это не пугает.

— Поедем в любом случае, что бы там ни было, — отвечаю, загоревшись, я. — Вы, надеюсь, тоже едете?

— Я не могу из-за работы, — произносит с искренним сожалением Зураб. — Но нашелся человек, который сможет быть для вас, пожалуй, лучшим попутчиком, чем я. Думаю, что вы с ним знакомы.

После этих слов он проводит меня к столу, за которым сидит усатый, примерно моего возраста, лысеющий мужчина. Испытующе я смотрю на его узкое, покрытое легким загаром лицо. Взгляд его больших черных глаз из-под поднятых густых бровей кажется особенно внимательным: он выражает неутолимое желание все сразу увидеть, осмыслить и полностью воспроизвести. И по уголкам его губ, слегка прикрытых усами, можно предположить, что скрывать свои мысли, воздерживаться от выражения своего мнения он не привык. Интересное лицо!

Когда я вижу его, маленького и юркого, поспешно встающего мне навстречу, то еще не понимаю, откуда, по словам Ахвледиани, я знаю этого человека. Только после того, как я слышу его имя, мне сразу все становится ясно. Это Реваз Джапаридзе.

Конечно! Я знаю его точно так же, как еще до моего приезда в Тбилиси знал Нодара Думбадзе. Книгу Реваза Джапаридзе переводил тоже я. Поэтому с его мыслями и чувствами я, быть может, знаком лучше, чем с теми людьми, которых знаю давно лично.

Радость от личной встречи — обоюдная, и, чтобы установить между нами контакт, Зурабу не надо брать на себя роль посредника. Решение принимаем сразу: едем завтра. Реваз уже заказал машину и берет с собой свою жену Кетеван.

— Обо всем остальном в дороге! — говорит Реваз своим хриплым, видимо от рождения, голосом, что еще больше подчеркивает его неугомонность. — Итак, до завтра! — Он протягивает мне свою поразительно нежную руку. — До свидания! Желаю как следует выспаться!

Выспаться! Совет добрый. Но человек полагает, а мои грузинские хозяева располагают. На этот раз они располагают мною в лице Зураба Ахвледиани, который ведет меня в Дом культуры трамвайного депо, где как раз проходит генеральная репетиция ансамбля песни и танца трамвайщиков.

На сцене большого зала, в который мы входим, выступает смешанный хор в старинных грузинских одеждах: женщины с длинными черными косами, в белых длинных платьях, мужчины в приталенных коротких черных куртках и в узких черных брюках.

Мягко звучит задушевная песня о Сулико, которую я не раз уже слышал дома и считал "типично грузинской". Но чем больше песен исполняет хор, тем больше я убеждаюсь в том, что "Сулико", может быть, даже самая "негрузинская" песня Грузии, что, видимо, отчасти зависит от репертуара, от вкуса хора. Во всяком случае, в большинстве песен преобладает не протяжная задушевность и мягкая нежность "Сулико", которая мне, несмотря на это, нравится, как и прежде.

Другие песни уже настораживают меня своей мелодией. Несколько непривычное для моего слуха сочетание звуков в мелодии на три голоса, усиливаемое к тому же различной ритмичностью отдельных голосов, создает какую-то совершенно необычную, заряженную энергией напряженность, которая поражает не силой голосов, а скорее тем, что не какой-то отдельный голос, не группа голосов ведут мелодию, а все голоса, то одни, то другие, как бы поддерживая, ободряя, зажигая и увлекая друг друга.

Я воспринимаю эти песни как песни гор, эхом разносящиеся по широким долинам, песни стройных черных всадников, которые они поют после бешеной скачки, после трудного боя, вокруг костра у подножия скалы; высоко к небу несется слышимый в них клич всадников, нередко резко прерывающий пение, как будто поющие начинают вслушиваться в понятную, казалось бы, только им мелодию, своеобразно сочетающую в себе сдержанную силу и глубокое чувство.

Хор отступает. На сцену вихрем врываются всадники. Теперь я их вижу живыми, такими, какими они только что рисовались в моем воображении. Но прежде чем вскочить в седло и пуститься в азартную скачку, они показывают то, что мне не приходилось видеть ни у одного народа мира: танец на кончиках пальцев! Да, мужчины в плотно облегающих сафьяновых сапогах из тончайшей кожи танцуют на кончиках пальцев! Как бы зазывая, они вихрем проносятся мимо парящих в своих длинных воздушных одеждах женщин, которые грациозно сходятся группами, парами или в один ритмично парящий круг. Это сочетание воздушно-прозрачного белого и по-рыцарски гордого черного, этот захватывающий контраст, который сдержанная страсть музыки превращает в гармоничное совершенство, — ничего подобного я еще никогда не видел. Не отводя глаз от сцены, я наклоняюсь к Зурабу.

— Это просто сказка!

— Очень рад, что вам нравится, — отвечает сдержанно Зураб. — Знаете, эти старинные песни и танцы значат для нас, конечно, много. В них сквозь столетия наш народ, переживший немало трудностей, сохранил свое самое сокровенное, что в своей поэме по-своему выразил и Руставели: стойкое мужество, братскую дружбу и глубокую любовь, основанную, как это, может быть, чувствуется и в этом танце, на взаимном уважении друг к другу, на уважении к женщине. Для Руставели женщина была не просто объектом любви, символом или каким-то высшим существом, но, равно как и мужчина, зрелой личностью, наделенной индивидуальными чертами, человеком, которого следует уважать просто как человека.