Александр Мелихов - Застывшее эхо (сборник)

Та же любовь – она, конечно, штука приятная, можно даже сказать, захватывающая. Но – столько хлопот, риск унижения… Да и в случае успеха новые обязанности – защитника, кормильца, – спокойнее оставить от любви один секс. Впрочем, и секс налагает какие-то путы: хоть на полчаса ублажить и партнера, еще спокойнее перейти на мастурбацию – как и наше искусство, служить себе лишь самому. Однако и мастурбация требует каких-то усилий, специфической готовности – ну так сделаем укол и будем иметь все сразу и без хлопот.

Алкоголизмом обычно называют физическую привязанность к алкоголю. Но ведь диабетик тоже ничуть не слабее привязан к инсулину – оставаясь при этом слесарем, учителем, министром… Алкоголиком человека делает не количество потребляемого алкоголя, а цель, с которой он пьет. Если он засаживает стакан водки, чтобы идти разгружать баржу, – это вредно для здоровья, и только. Если он за бутылкой обсуждает финансовые проекты – это, возможно, вредит их качеству, и только. Но если он пьет, чтобы больше ничего не делать и больше ничем не интересоваться, – вот это уже алкоголизм.

Пить можно для того, чтобы жить с большим – пускай вульгарным – вкусом, и можно пить для того, чтобы не жить, чтобы спрятаться от жизни.

Сегодня слово «тоталитаризм» звучит неизмеримо более устрашающе, чем вчера слово «мещанство». И за дело: это ужасно, когда общественное целое поглощает личность, когда культ поступка стирает в ничто внутренний мир человека. Но когда происходит обратное, когда переживание пожирает дело, а прихоть – долг, это менее впечатляюще, но не менее ужасно. Не только для общества, для личности тоже – посетите клинику, где «переламываются» наркоманы, побеседуйте с их близкими, загляните в кризисное отделение, куда свозят оставшихся в живых самоубийц. В романе все позволено – в романе «Так говорил Сабуров» я позволил себе без обиняков заявить, что глубинная причина самоубийств – свобода. Но я и в публицистике на три четверти в этом убежден: исчезновение авторитетов, которым люди повинуются добровольно, лишает их дара самообуздания, а заодно и средств утешиться в неудаче (при неограниченных аппетитах вся жизнь есть цепь неудач). Человек – существо трансцендентное, уверяет крупнейший современный психолог Франкл, он не может быть целью самому себе. Люди, оставшиеся без цели и руководящих правил, ценностей, – самые настоящие мученики свободы.

В пору самого раннего формирования личности Владимира Васильевича (а наша личность – это наши стремления) ни о культе прав человека, ни о культе переживания (культе мастурбации) в провинции у моря еще не слыхивали, он намеревался работать, а не самоуслаждаться. В школе у него очень хорошо шла литература, но никому и в голову не приходило, что из любви к книжкам можно сделать профессию. Правда, после школы он хотел пойти в артисты, но мать отговорила (а брат его стал-таки известным актером). Хотя способности были явные. Однажды Владимир Васильевич рассказывал в лицах, как он впервые побывал (студентом) в сумасшедшем доме, – исключительно достоверно получилось. В детские годы он пел, рассказывал стихи с таким успехом, что его возили с концертами по окрестным совхозам – подкармливали, что после войны совсем не мешало.

О врачебной карьере он не смел и мечтать. Как-то пацаном увидел доктора, выходящего из уборной, и был страшно шокирован: «Как, это божество?..» За пределами сцены он был очень стеснительным: его пошлют к рыбакам за рыбой, он подойдет и стоит в сторонке, пока не спросят: «Тебе чего надо?» – «Рыбу…» – «Так чего ж ты молчишь?»

В старших классах увлекся боксом, вышел в чемпионы Краснодарского края, выслужил камээса. В местный мединститут сдал очень хорошо, но… научные работники тоже знают, что часто бывает легче опубликовать статью в центральном журнале, чем в захудалом ведомственном сборнике.

Хотел пойти в молотобойцы к отцу, но снова запротестовала мать – пошел в прибороремонтную мастерскую, дослужился до четвертого разряда. Поступил в Ленинградский медицинский. Урология не понравилась – пахнет мочой, и вообще слишком уж интимно. Распределился в Чебоксары, вырос в хирургического аса, сделался известным в городе человеком, но – потянуло в ординатуру, ему все время нужно что-то преодолевать, он и в отпуске быстро начинает искать какое-то дело – а дело у него известное. Он бы везде работал, ему и в мастерской нравилось – что-то выточить, придумать, а в медицине каждый может найти занятие по плечу: хочешь ничего не делать – иди в физиотерапевты: включил – выключил. А хочешь бегать, тревожиться, выделять адреналин, жизнь, может быть, тратить – тогда иди в хирурги.

Так он и носится по больнице – брови стянуты к переносице, каждый день кого-то спасает (да и не одного) от страданий, а то и от гибели, между делом опубликовал полторы сотни научных работ, сделал несколько изобретений и кучу рацпредложений, есть за ним и монографии, методики его операций можно найти в учебниках, но пик, наверное, еще впереди. Первым в Петербурге он начал делать операции по перемене пола.

– Но это же страшно – что-то начинать впервые? Ответственность такая…

– Ты же не со двора приходишь.

Изучил, подготовился, потренировался на трупе, отдельные элементы были отработаны раньше на других заболеваниях – в том числе на тюремных фаллосах: тамошние плейбои для пущего объема впрыскивают парафин, от этого кожа дубеет, возникает что-то вроде футляра…

– Неужели вас никогда не охватывает ужас – каждый день кровь, боль, ведь сразу же мысли: это и со мной может случиться…

– Об этом просто не думаешь. А думаешь, что здесь можно сделать. Здесь главное – сначала думать, а потом резать, а не наоборот. У нас в институте были такие, кто еще на первом курсе всеми болезнями переболел: что изучаем – тем они и болеют. Кое-кто даже не смог остаться в медицине.

А есть, оказывается, люди, которые, наоборот, любят болеть и даже оперироваться: сочиняют правдоподобные симптомы, настаивают, ссылаются на авторитеты, а когда их наконец разрежут и ничего не найдут, они начинают новый виток, используя предыдущую операцию в качестве еще одного аргумента, – особенно если хирург для самооправдания напишет что-нибудь туманное. Постепенно они становятся известны хирургической гильдии – коллеги начинают предупреждать друг друга.

Корпоративную этику Михайличенко в целом одобряет: врачи не должны плохо отзываться друг о друге – это нужно не столько им самим, сколько больным, доверие к доктору – важная компонента лечения (у шарлатанов только она и есть), доверяя врачу, больной будет и меньше бояться, и меньше раскаиваться в случае неудачи. Выслушивая больного, врач не должен писать, как бы ни поджимало время, он не должен фамильярничать с подчиненными: если ты сегодня щиплешь медсестру за одно место, завтра уже не сможешь потребовать дисциплины. Когда при появлении профессора все встают – это не нарушение демократических норм, а создание ореола, бросающего целебный отсвет на всю больницу. И не надо осквернять этот ореол несвежими медицинскими халатами.