Александр Мелихов - Застывшее эхо (сборник)

На обличение кого-то или чего-то мне так и не удалось его спровоцировать: средств недодают – так не нарочно же, сейчас всей стране трудно, всем будет лучше – и нам будет полегче. Этому праведнику совершенно незнакомо утонченное наслаждение собственной праведностью и неправедностью прочего мира, тогда как истинный интеллигент считает главным делом своей жизни быть совестью – только не своей, а чужой. А еще лучше – общегосударственной: всем указывать на издержки их деятельности и ни в коем случае ни за что не отвечать самому.

«Всем трудно» – для министерства праведности это формула примиренческая.

Кстати, все в том же урологическом отделении один больной после операции на аденоме вытащил трубку из «канала» и побрел в ватерклозет. Ассистент Михайличенко сердито ввинчивал трубку обратно, а самоуправец оправдывался:

– Очень писать хочется.

– Всем писать хочется. Время сейчас такое. Трудное время.

У них время всегда примерно одинаковое: каждый божий день надо что-то придумать, чего-то не прозевать, кого-то вытащить – ведь все время что-нибудь да стрясется…

Вот вам положительный герой нашего (да и любого другого) времени – воодушевляйтесь! Воодушевились? А если нет – скажите, чего вам недостает, мы-с мигом-с!.. Если не хватает красок, живых деталей, то дело поправимо – однако лишь в отношении художественном, но никак не публицистическом, воодушевляющем: нормального человека, как его ни выпиши, нынче мало кто признает личностью идеальной – идеал должен лежать за пределами нормы, а личность, заслуживающая подражания, непременно должна взламывать какие-то рамки. Лучше всего, понятно, государственные, ибо именно государство более всего сковывает священную свободу человеческой личности.

С приходом свободы среди порядочных людей началось поветрие – иной раз отдающая уже едва ли не раболепием склонность к покаянию: «Увы, я не боролся с режимом, я только строил дома, делал открытия, лечил людей, воспитывал детей, сажал картошку – увы, я не герой… Но ведь героев – единицы…» Слушаешь, слушаешь, пока наконец не взвоешь: так что – летчик-испытатель не герой?! Не герой пожарный, готовый каждый день лезть в огонь?.. Не герой шахтер, подводник, рыбак, мент из группы захвата, за средненькую зарплату идущий на нож и под пулю?.. Не герой хирург, который каждый день смотрит в глаза смерти и страданию и слышит за спиной дыхание прокурора?..

Что у нас действительно осталось и наследством, и зародышем тоталитаризма – это неистребимая тяга к гегемонизации (упростительству): в общественных нуждах, являющих собой сложнейшее сплетение равно необходимых и вместе с тем трагически противоречивых начал, непременно выделить начальство: если не класс-гегемон, то глас-гегемон, потребность-гегемон, если не монослужение государству, то монослужение правам человека – не особенно задумываясь, что все эти права противоречат не только друг другу, но и тем «идеям и призракам», которые делают людей людьми. Из океана бедствий, окружающих человечество, извлекается одно-единственное озеро (подавление личности государством), и все, кто осушает другие моря, объявляются трусами и конформистами: достойное дело должно быть только одно.

Угнетение личности государственной властью – кто спорит, штука очень опасная. А угнетение личности злобностью ближних, холодом, голодом, болезнью, теснотой, бандитом или психопатом – это ничего не стоит? А угнетение личности невежеством, бескультурьем? Или, точнее сказать, освобождение личности от культуры – от долга перед семьей, профессией, обществом, наукой, искусством, честью, красотой и прочими тоталитарными призраками – разве такое освобождение не гибельно для нее? Что хуже – стесненная человеческая личность или свободная личность, переставшая быть человеческой?

А мы вечно видим опасность только с одной стороны… Какие-то основы нашего уклада представляются нам вечными, природными, как вода и воздух, но сегодня даже они нуждаются в защите. Ну а в мире человеческих ценностей и привычек без специального попечения не выстоит, видимо, ничего. Боюсь, у человека нет практически никаких инстинктов – есть лишь социальные нормы. Уж на что инстинкт материнства казался гранитным утесом, однако и его миллионы мам сумели перешагнуть, покидая своих детенышей на произвол неласкового государства, чтобы упорхнуть в мир свободы и беззаботности. Даже роль матери оказалась предопределенной не биологически, а только социально – биологически предопределенным остался лишь пол.

Предопределенным ли?

Транссексуалы – кто они? Сумасшедшие, фантазеры, симулянты? Хитроумные телята, желающие сосать сразу двух маток, или страдальцы, которым дай бог хоть вполовину получить от жизни то, что имеем мы?

Михайличенко не сразу сумел довести до моего понимания разницу между гомосексуализмом и транссексуализмом – хотя он не только блестяще оперирует, но и читает лекции об этом предмете. Оно и в самом деле с трудом укладывается в голове: гомосексуалист – например, мужчина – ощущает себя все-таки мужчиной, только со специфическим интересом к своим собратьям по менее прекрасному полу, не имея при этом ни малейшей охоты переменить его на более прекрасный: оставьте его в покое – и он обретет счастье со своим любимым, насколько счастье в любви вообще доступно смертному. Мужчина-транссексуал ощущает себя именно женщиной, он и влюбляется не как мужчина в мужчину, а испытывает к своему возлюбленному полноценную женскую любовь, и его пол – тело, ставшее на пути у души, – понемногу превращается для него в объект страстной ненависти, тогда как гомосексуалист относится к своему телу в среднем не хуже нас с вами.

При этом транссексуал-мужчина, ощущающий себя женщиной, и влюбляется как женщина, и отдаваться хотел бы именно как женщина: анальный секс ему обычно неприятен – хотя, подобно любящей женщине, он иногда готов пойти и на него, чтобы доставить удовольствие любимому. Транссексуалу-женщине, ощущающей себя мужчиной, в каком-то смысле легче, она может стимулировать эрогенные зоны партнерши всеми доступными нам средствами, исключая всего лишь одно – из-за него-то и разгорается весь хирургический сыр-бор.

А как же его собственный, извините за выражение, оргазм? При отсутствии физиологического аппарата?

– У оргазма есть две составляющие – физиологическая и психологическая, – отрубает Михайличенко. – Физиологической ограничиваются только дураки.

Я вижу, что это камешек в мой огород, и принимаюсь оправдываться:

– Я понимаю, что быть рядом с предметом любви, слышать его голос, прикасаться, дарить ему наслаждение – это тоже само по себе наслаждение. Но все-таки, хоть убейте, я не представляю оргазма без эякуляции.