Александр Мелихов - Застывшее эхо (сборник)

Дело действительно простейшее: сделаться вождем можно единственным способом – стать слугой невысказанных мечтаний, подарить надежду на их осуществление.

«Наконец, казалось мне, блеснула надежда, возникли новые идеалы, новое понимание, новые задачи. Вот и мрачные предсказания Шпенглера опровергнуты, и одновременно нашло подтверждение его пророчество о явлении нового императора».

А дальше вступил в действие самый мощный из наркотиков – слияние личных, профессиональных успехов с успехами великого дела, возможность творить историю собственными руками.

Успехи и впрямь посыпались фантастические. Гитлер «благодаря уступчивости западных держав» без единого выстрела взял чешские пограничные укрепления, что, по его же признанию, «было бы крайне нелегко и стоило бы много крови». Но что же Шпеер? Если эталонные демократии отступили перед Гитлером, значит, ему и впрямь можно верить.

А холокост? «Того, что завершилось Освенцимом и Майданеком, я и впрямь не знал, но меру свой изолированности, но интенсивность своих отговорок, но степень своего незнания в конце концов я определял сам». В итоге оправданий «нет и не может быть». А в подтексте: виноват не я, виновата человеческая природа.

И самое грустное, что это правда. Человеческая психика тысячелетиями формировалась в условиях настолько чудовищных, что, будь человек хоть немного менее эгоистичным и способным более трезво смотреть на мир, то он бы просто не выжил. А потому покаяние в преступлениях нацизма может быть только лицемерным: в них нет ничего бесчеловечного, напротив, в них сосредоточено слишком даже человеческое стремление обрести чувство единства с чем-то великим и бессмертным.

Зато и поколебать это чувство способно лишь столкновение с чем-то еще более могущественным. «Ранее Гитлер, убежденный в правильности своей теории "неполноценности славянской расы", называл войну с ней не иначе, как "занятием на ящике с песком"». Однако чем дольше длилась война, тем больше он испытывал невольное уважение к русским. На него очень сильное впечатление произвела их способность стойко и мужественно переносить поражения. «Если же он вдруг вновь ощущал уверенность в победе, то с иронией замечал, что после поражения России во главе ее следовало бы оставить Сталина – разумеется, при условии его подчинения германским властям, так как он, как никто другой, умеет управлять русским народом». Хотя, разумеется, к Сталину это относится ничуть не менее, чем к Гитлеру: хорошо управляет тот, кто умеет служить тайным мечтам самой сильной и романтичной части народа.

Это признает и Шпеер: «Музыку заказывала толпа» – именно она жаждала чего-то сверхчеловеческого. Ничем не отличаясь от интеллектуалов: «Когда я теперь размышляю о своих тогдашних ощущениях, то все больше убеждаюсь, что был слишком одержим желанием добиться победы в отчаянной гонке со временем и никакие гуманные соображения не могли заставить меня забыть о производственных показателях».

Судя по воспоминаниям, таков же был и Эйхман, он тоже воодушевлялся сверхчеловеческими целями и только на израильском процессе столь искусно изобразил этакого завхоза, «винтика», которому все равно, что возить – дрова для домашних печей или евреев для печей Освенцима, что внушил Ханне Арендт ложную доктрину банальности зла. «Он сказал, что он с улыбкой прыгнет в могилу, так как он с особым удовлетворением сознает, что на его совести около пяти миллионов человек», – рассказывал заместитель Эйхмана Вислицени. Это никак не банальность послушания, это банальность романтизма, банальность сверхчеловечности.

Лишь разбитая другой сверхчеловечностью, она может временно оценить прелесть человечности, как лишь в тюрьме самого Шпеера сумела растрогать доброта простых солдат: «Многие из них, и в первую очередь советские солдаты, потеряли на войне отца или брата. Но ни один из них ни разу ни в чем не обвинил и не попрекнул меня…Я был бесконечно благодарен судьбе за то, что оказался среди этих людей. Они тщательно соблюдали данные им инструкции, и тем не менее я чувствовал, что они относятся ко мне с симпатией и всегда готовы прийти на помощь».

И все же человечность милосердия далеко не столь обворожительна, как сверхчеловечность могущества, от соблазна которой мир не освободится никогда: кто первым от нее откажется, проиграет.

Любая больница – не самое веселое место на свете, но если она еще и занесена в пустынные пространства за проспектом Солидарности, куда нужно добираться через проспект Большевиков… Хорошо еще, титул больницы «25 Октября» успели сменить на первозданный и менее свирепый – «Александровская».

В тамошнем урологическом отделении мне пришлось провести довольно много дней году этак в 94-м, когда прогрессивные средства массовой информации изо всех сил содействовали реваншу коммунистов, стараясь превзойти реакционные СМИ, изображая нашу жизнь не просто трудной, но прямо-таки неслыханно ужасной. «Бинтов в больницах нет, лекарств нет, без тысячи рублей медсестра не подойдет, а уж уколоться без десяти тысяч и не мечтай», – на общественных началах упивались властители дум из министерства праведности в унисон с психопатическими тетками, и я уже готовился узреть какую-нибудь палату номер семь. Но чистота была, как при прежних господах, бинтов, слава богу, хватало, с лекарствами было туговато, но выкручивались, а на девичий персонал, брошенный на произвол чистогана, порнографии и пепси-колы, просто трудно было смотреть без слез старческого умиления.

Разговоров я наслушался и среди терпящих, и среди лечащих, и, само собой разумеется, все были недовольны и вообще «бардаком», и скачкой цен, и задержками зарплаты. Тем не менее доминанты были абсолютно разные: среди белых халатов царил вопрос «Что делать?», а среди пижам и тренировочных костюмов – «Кто виноват, что нам приходится что-то делать?». Врачей, повторяю, тоже раздражала задержка зарплаты, но на первом плане все же оставалась задержка мочи у Сидорова из четвертой палаты: каждый превосходно понимал, что, какие бы благие или гибельные катаклизмы ни стряслись – инфляция, дефляция, дефлорация, – все равно он, лично он, должен будет что-то предпринять сам, чтобы Сидоров наконец мог сделать пи-пи. И даже самый обидчивый и амбициозный доктор в принципе не отрицал прав потребителя: слишком уж близко они – «производитель» и «потребитель», «заказчик» и «исполнитель» – стояли лицом друг к другу, чтобы врач мог забыть, на кого он работает. Зато трудовой люд в палатах совершенно искренне и очень давно позабыл, что он тоже должен что-то делать «для кого-то», а не просто «честно трудиться», перемалывая сырье и энергию. Он торжествующе сокрушается, что девчонка-медсестра получает впятеро меньше его: «А?! Это справедливо?! Взять бы автомат!..» – откуда же демократическому кумиру, простому человеку, догадаться, что девчонка получает впятеро меньше именно оттого, что он, лично он, в рядах своего могущественного ведомства взял ослабевшее государство за горло, угрозами и забастовками вымогая упятеренную зарплату для себя и вовсе уж заоблачную для своего директора, который так до сих пор и держит в ленинской комнате красные знамена, чтобы, вооружая ими коллектив, стращать правительство, кое одно отвечает за все.