Александр Мелихов - Застывшее эхо (сборник)

Кто-то блондин, кто-то брюнет, кто-то лысый… Лысые, похоже, уже давно победили в борьбе за равноправие, а вот горбуны еще нет. Сами того не замечая, мы часто подгоняем себя под некие якобы гигиенические, медицинские, научные, а на самом деле чисто эстетические либо устаревшие стандарты. Мы завидуем крупным, рослым людям, хотя, как правило, дольше живут сухонькие живчики. В очень многих случаях, может быть, даже в большинстве, иметь эстетические стандарты совсем неплохо – здоровье вообще не должно служить высшей ценностью, – но вместе с тем стандарты не должны вступать в непримиримую борьбу с нашими генетическими данными. Накачивание физической силы нередко приводит к прямо-таки профессиональным болезням, загар провоцирует новообразования, а анорексию (самоубийственное голодание) иногда называют болезнью отличниц: если уж девушка, наделенная повышенной ответственностью и волей, решает сделаться худенькой, тогда как для нее нормально быть полной…

Особенно обидно, что конфликт коллективных идеалов («норм») с индивидуальными биологическими ограничениями ударяет по лучшим! А потому плюрализация физических норм сберегла бы очень много нервов, а то и жизней – в противоположность плюрализации поведенческих норм. Физические стандарты уже много десятилетий в необразованных слоях оберегаются несравненно тщательнее, чем в образованных: заикание или маленький рост поэта, сутулость или косоглазие профессора, брюшко или пришепетывание менеджера едва ли не придают им дополнительного обаяния в глазах их поклонниц, крупный начальник чуть ли не рисуется, влагая под язык валидол, – хуже ли это, чем скрывать нездоровье?

Ослабление физического отбора ухудшает человеческую породу? Но ведь есть как минимум две разновидности отбора. Первая подвергает испытанию каждую особь в отдельности – примерно такой отбор проходят хищники, охотящиеся в одиночку. Вторая же разновидность испытывает на прочность весь социум как целое: типичный пример – муравьи, у которых отдельные особи, оставшись в одиночестве, были бы уже не способны сделаться Адамами нового муравейника. Человек – пример почти такой же типичный: в одиночку он, если бы вообще выжил, был бы обречен влачить самое жалкое существование. Более того, я склонен думать, что значение той разновидности отбора, которая подвергает экзамену целые племена, народы и цивилизации, с веками только возрастает. А потому становятся все более и более важными не столько личные доблести индивидов, сколько структура, в которую они включены. Классик мировой социологии Эмиль Дюркгейм более ста лет назад назвал механической солидарностью власть универсальных правил, единых для всех индивидов, а взаимосвязь всех индивидов через участие в коллективной системе разделения общественного труда – органической солидарностью и сформулировал закон о неизбежном перерастании механической солидарности в органическую. Естественно, механическая солидарность склонна устанавливать для всех и единые стандарты здоровья (в древней Спарте общество даже брало на себя уничтожение некондиционных младенцев), тогда как органическая солидарность в принципе не отторгает ни одного индивида, если только он вписывается в систему взаимного обслуживания.

Сегодня в развитых странах ему помогают это сделать уже целенаправленно: каждому типу солидарности соответствует свое представление о здоровье – вместе с развитием общества меняется и это представление. А между тем, уже давным-давно вступив в мир органической солидарности, мы по-прежнему храним почти спартанские воззрения на физические нормы. Помогает ли это индивидуальному отбору? Разумеется, нет, поскольку со скалы мы все равно никого не сбрасываем, «ущербные» оставляют ничуть не меньше потомства, чем «полноценные». Ну а отбором второго рода, отбором социумов, неустанно и с особой жестокостью занимается сама история. Поэтому все общественные организмы, уцелевшие в течение хотя бы нескольких последних веков, на мой взгляд, выказали и выказывают чрезвычайную жизнеспособность. И общества, построенные по законам органической солидарности, пока что неизменно торжествуют над тоталитарными механизмами: гейзеры механической солидарности, одетой в униформу того или иного цвета, сегодня прорываются в основном в маргинальных слоях и странах. Однако мир медицинских норм по-прежнему тоталитарен – во всяком случае, в обыденном сознании, оно сортирует с легкостью необыкновенной: это нормально, это ненормально… Правда, экстравагантности социального характера переплывают из рубрики в рубрику довольно шустро: гомосексуализм из распущенности побывал болезнью и закрепился альтернативным образом жизни, наркомания в подобном движении так и осталась болезнью – с полным, впрочем, основанием.

Слово «норма» в нашем языке имеет два оттенка – констатирующий и рекомендательный. Мы называем нормальным как то, что просто наиболее широко распространено, так и то, что мы желали бы видеть в качестве эталона, образца для подражания. И оба эти оттенка перетекают друг в друга совершенно незаметно – вознамеримся только констатировать и сами не заметим, как начнем навязывать. Мы единодушно признаем нормальным явлением роды – процесс не только мучительный, но и опасный для жизни – и ни за что не признаем нормальным пародонтоз, хотя от него страдает чуть ли не сто процентов городского населения: в слове «ненормальный» всегда таится либо надежда улучшить, либо желание отбросить. Поэтому имело бы смысл если уж не вовсе запретить слово «норма» в применении к человеку как наследие механической солидарности, то, по крайней мере, резко сузить ареал его обитания.

До прихода к власти и в первые годы своего правления Гитлер удостаивал… Да не удостаивал – заговаривал до полусмерти (он был абсолютно закрыт для диалога) довольно интеллигентных собеседников, способных внятно пересказывать и даже систематизировать некие эмоциональные азы его учения. Книга одного из них – Германа Раушнинга, занимавшего высокий пост в вольном Данциге – в 93-м году выходила в Москве, но, к сожалению, не была достаточно громко и разборчиво прочитана. И, может быть, самыми неожиданными для широкого читателя были неоднократные гитлеровские признания, что национал-социализм есть то, чем мог бы стать марксизм, если бы освободился от своей противоестественной связи с либерализмом, с демократическим устройством: он, Гитлер, многому научился у Ленина, у Троцкого. Главное в их опыте – работа с массами, объединяющие шествия, листовки, долбящие одни и те же примитивные лозунги, неизменные, как у католической церкви. Главное, не вносить обновлений в символы веры – народ не принимает близко к сердцу логических противоречий. Вообще поменьше логики: у масонов Гитлер научился воспитывать символами и ритуалами – помимо просвещения разума, путем оплодотворения фантазии. Надо будоражить массу фантастическими выдумками, вводить ее в экстаз – только возбужденная, опьяненная масса становится управляемой, апатия массы – это уже форма самозащиты, протеста (что совершенно верно, ибо отсутствие энтузиазма есть присутствие критического чувства, способности искать доказательства). На разумном убеждении, уверял Гитлер, ничего прочного построить нельзя: если даже вы сегодня в чем-то убедили толпу, завтра ее вполне может кто-то разубедить, никогда не нужно заниматься обоснованием собственных мнений или опровергать чужие и вообще опускаться до сомнений или разъяснений. С противниками никогда не спорить – только дискредитировать: если, скажем, вашим оппонентом оказалась женщина, нужно объявить, что у нее дети завшивели, а она таскается по митингам. Истины не существует ни в моральном, ни в научном смысле – знание должно быть заменено волей, все решает воля. Слово «убеждать» следует заменить словом «овладевать» – подчинять более слабую волю более сильной. Всякое действие имеет смысл, всякая пассивность противна жизни. Всеобщее образование – разлагающий яд, изобретенный либерализмом на свою погибель. Каждое сословие должно иметь свое образование, а свободное образование – привилегия правящей элиты. Низшим сословиям вообще будет дарована неграмотность (грамотность редко уживается с верностью) – но и класс господ не должен поддаваться искушениям духа и так называемой свободной науки. Ключевое слово всего гитлеровского мироощущения – а заодно и ключ к любой практической проблеме – это воля. Воля может все. Нам нет преград. Нет таких крепостей, которых бы не могли взять нацисты. Марксизм опередил Гитлера в том, что заменил понятие всеобщей истины классовым интересом. Но марксизм все-таки не решился освободиться от рудиментов научного мышления, предполагающего существование объективных законов развития общества и требующего хотя бы имитации доказательств, – Гитлер с презрением отбрасывал весь этот занудный исторический материализм, полагающий, что материальные обстоятельства диктуют человеческой воле: нет, это воля диктует материальным обстоятельствам!