Александр Мелихов - Застывшее эхо (сборник)

Стараясь уловить сущность фашизма, по-видимому, не следует особенно считаться со сложившейся практикой словоупотребления, ибо фашистскими слишком много раз называли режимы, отнюдь не претендовавшие на радикальное обновление структуры общества, а только жесткими или даже жестокими средствами не позволявшие одной его части поглотить другую. А фашизм – это именно стремление подогнать структуру общества под какой-то заранее избранный идеал, в котором все социальные противоречия будут преодолены раз и навсегда, в котором на все вопросы будет дан раз и навсегда правильный ответ. Если попытаться выразить суть фашизма одним словом, то лучше всего подошло бы, пожалуй, слово «планирование» – тотальное планирование дел и мыслей, предлагающее полное и окончательное разрешение всех конфликтов, в том числе и таких, в которых недопустима победа ни одной из сторон.

Никакие реальные общественные проблемы такого планирования не требуют – его требует лишь психология тоталитарных лидеров. Да-да, социальных причин, с неизбежностью предопределяющих возникновение тоталитаризма, не бывает – бывают только факторы, благоприятствующие его появлению, но возникает он лишь тогда, когда общественное движение, порожденное этими факторами, возглавит тоталитарная личность. То есть личность, не ведающая сомнений, знающая окончательный ответ на все мыслимые вопросы и поклоняющаяся только собственной воле, личность, которую не интересует ни богатство, ни почести, ни даже успех какого-то реального дела – вернее, интересует, но лишь во вторую или десятую очередь, а в первую очередь ей требуется, чтобы все делалось так, как ей когда-то почему-то втемяшилось. Националисту важен международный вес его страны, честолюбцу – слава, корыстолюбцу – золото, ради этого они способны изменять первоначальные планы, вступать в компромиссы, но тоталитарную личность подкупить нечем – ей ничего не нужно, кроме того, чтобы мир жил по ее воле. А что из этого получится – там посмотрим. А во что это обойдется миру – да не все ли равно.

Я подчеркиваю: реальные проблемы, из-за которых массы идут за подобным лидером, нимало его не волнуют – он лишь использует эти проблемы для захвата власти, а власть ему нужна только для того, чтобы все делалось так, как он решил. Рабочие в предреволюционной России действительно хотели улучшить свое положение, солдаты действительно хотели прекратить войну, но для этого совсем не требовалось переустроить Россию по принципу единой фабрики, как это желалось Владимиру Ильичу Ленину. Обладатели собственности в Веймарской Германии тоже безусловно искали защиты от коммунистов, националисты тоже, безусловно, хотели возрождения армии и пересмотра Версальской системы, но для этого вовсе не требовалось учреждать новое мироустройство, основанное на рабстве и расовой селекции, – это была уже персональная мечта Адольфа Гитлера: лидер-прагматик избрал бы неизмеримо более простой и надежный путь, без всех этих супербарочных излишеств.

Слово «фашизм», повторяю, столько раз применялось к вполне свободным от утопического начала авторитарным режимам, а с другой стороны, у фашизма столько общего с коммунизмом как с еще одной формой агрессивного упростительства, что, возможно, было бы правильнее употреблять термины «правый тоталитаризм» и «левый тоталитаризм». Различая их опять-таки не по методам, неспецифическим и лишь уводящим от сути, а по целям, по идеалам. Правый тоталитаризм стремится навязать миру какой-то архаический (и притом мифологически упрощенный) образ жизни: древняя Спарта, Древний Египет, древние родоплеменные общества – вплоть до биологических форм: волчья стая, муравейник, дерево с его корнями, уходящими в почву… Левый же тоталитаризм навязывает что-то «архисовременное», «ультрапередовое», полупридуманное-полуподсмотренное в каких-то организационных или технических достижениях цивилизации: завод, механизм с его деталями и «винтиками», судно с капитаном у руля – этот арсенал образов сегодня может включать и компьютер, и Интернет… Мне такое уже встречалось: Интернет разрушает границы, делает ненужным государство… Но стопроцентное разделение и тут не всегда удается: так Ильич в своем воображении скрестил современную фабрику с первобытным коммунизмом.

Здесь надо особо оговорить, что древние общества, оплодотворяющие фантазию тоталитарных лидеров, при всех чудовищностях, с которыми в них подавлялась личность, сами по себе не были фашистскими, ибо они не были учреждены по чьему-либо плану, хотя бы даже легенды и приписывали их обустройство одному человеку вроде Ликурга. И самые жестокие и бессовестные вожаки народных движений, которые в давние времена прорывались к власти на волне недовольства или энтузиазма, тоже не были фашистами, ибо, как правило, они стремились захватить высшие места в существующей структуре общества, но не обновить радикально эту структуру. Нет, такие попытки тоже предпринимались, но – в рамках религиозных, а не секулярных движений. Фашизм зародился тогда, когда тоталитарные личности обратили свой взор с небес на землю и начали переустраивать жизнь, опираясь уже не на авторитет Бога, а на авторитет Науки. Хотя настоящая наука не терпит несомненности, дух науки – трагический дух, она беспрестанно пытается разрушить рукой критики то, что возводит рукой фантазии.

Но это к слову. Главный же практический вывод для нас – при всех социальных «готовностях» (Щедрин) тоталитаризм невозможен без тоталитарной личности, как соленый огурец без соли. Он невозможен без уникальной личности, сочетающей бешеную устремленность к абсолютно непрактичной утопии и невероятную практичность в решении промежуточных тактических задач.

И таких личностей на политическом небосклоне, благодарение богу, пока что не видать. Талантливых интриганов можно сыскать десятки и сотни, но в наше столь поносимое мелкотравчатое время никто из них не горит грандиозной упростительской целью. А потому отдадим заслуженную дань мелкотравчатости и прагматизму. Быть может, мы даже не догадываемся, от какой бездны они отвели и отводят нас.

Публикация дневников Геббельса в недавнее время вызвала две довольно типичные реакции: «благородная», которая за самыми обычными человеческими чувствами будущего министра народного просвещения и пропаганды усматривала личину лжеца и садиста, и «объективная», вменяющая себе в обязанность во всех сомнительных случаях становиться на сторону врага, она признавала Геббельса злодеем и лжецом, но – лжецом гениальным (подтекст: нынче таких, благодарение богу, нет). Однако, если бы автор дневников носил имя не Геббельс, а Вертер, никому и в голову бы не пришло искать что-либо лицемерное или садистское в размышлениях нищего, бесконечно одинокого хромоножки (разумеется, это не означает, что он не был чудовищем, но чудовищное вырастает из человеческого, слишком человеческого). «Товарищи меня никогда не любили, нога причиняет много страданий, дети бывают ужасающе жестоки» – это мог бы написать каждый, фашизм начинается с признания жестокости нормой: но такова ведь природа – разве она не чудовищно жестока? Право сильного – вечный закон природы. Борьба за существование – между людьми, между государствами, расами – разве не самый жестокий в мире процесс? Проповедуйте пацифизм перед тиграми и львами! Все эти мысли молодой Геббельс записывает для себя, а не для публики. Самое страшное в фашизме не его ложь, а его правда: не то, чем он обманывает других, а то, во что он верит наедине с собой. Фашизм – это прежде всего упростительство, стремление один, пусть и важный фактор бесконечно сложной социальной жизни превратить в фактор-гегемон. Традиционный фашизм абсолютизировал борьбу, но своего рода фашизму бывают не чужды не только националисты, но и гиперинтернационалисты, не только аморалисты, но и праведники – словом, все, кто думает, что один принцип может быть поставлен превыше всех остальных. Реальный мир, скорее всего, трагичен, он не допускает гегемонии ни одного начала, даже самого благородного, а уж объявлять силу высшей мудростью… Но и здесь фашизм ничего не выдумал. После Макиавелли, изобразившего мир политической борьбы царством нагой целесообразности, не допускающей ни грана морали (это тоже упростительство), немецкий фашизм если и внес что-нибудь новое, то не в области средств, а лишь в области целей: Геббельс уже в пору бедности и заброшенности мечтает очистить ценные породы людей от мусорных примесей (цыгане, евреи, славяне), защитить сильных от слабых (почему их нужно считать сильными, если они нуждаются в защите?), не преследовать утопические планы улучшения мира, а сделать Германию сильной и великой. «Я национал-большевик», – записывает Геббельс в интимном дневнике. Сделать свою страну сильной и великой – разве только садисты этого хотят? Смертоносно здесь лишь упростительское, первобытное представление о силе и величии – как о неограниченном военном, а не научном, культурном, техническом преобладании, о чистом гегемонизме вместо смеси борьбы и сотрудничества: чудовищность рождается из страшной обедненности того – неизбежно противоречивого – спектра критериев, по которым должна оцениваться социальная реальность.