Александр Мелихов - Застывшее эхо (сборник)

Фашизм тоже не есть некое самостоятельное чудовищное качество – это, так сказать, чудовищное количество, чудовищная передозировка нескольких начал, каждое из которых в умеренной дозе является либо нормальным (общепринятым), как, скажем, патриотизм, либо просто необходимым, как, например, организованное государственное насилие (полиция, суд и т. п.). Даже расизм (присущий, кстати, далеко не всем фашистским течениям), выделенный в чистом виде, являет собой не более чем необоснованную научную гипотезу: судя по всему, расовые факторы действительно исчезающе малы в сравнении с социокультурными. Тем не менее вопрос о врожденных расовых особенностях в принципе тоже мог бы сделаться предметом научной дискуссии, если бы всякое гласное обсуждение не вовлекало и толпу, у которой шарлатан всегда вызывает больше доверия, чем настоящий врач: у шарлатана все понятно и увлекательно, у доктора – трудно и скучно. Притом шарлатан всегда знает окончательный ответ, а наука только ищет. Интеллектуальное преступление нацизма и заключается в том, что он не только объявляет ничем не подтвержденное предположение истиной, но еще и разворачивает на основании поверхностной гипотезы громадную и страшную преобразующую деятельность. Хотя он и в этом только последователен – в своей верности «жизнеутверждающему» принципу «деяние выше размышления»: снова вместо смеси «соперничество – сотрудничество» – голая гегемония.

Из того факта, что фашизм как социальное уродство есть чудовищная гипертрофия нормальных институтов и тенденций, следует, в частности, что научное его определение не может быть абсолютным, а только относительным – в сравнении с общепринятыми нормами. А потому окончательную квалификацию фашизма должна давать не наука, а суд – точно так же, как он устанавливает «чрезмерность» самообороны и «заведомость» лжи. Сегодняшние же суды, оправдывающие явных нацистов, выносят этим приговор самим себе.

Интеллектуальное смирение, признающее недостаточность человеческих умственных сил перед неисчерпаемой сложностью социального бытия, отнюдь не исключает решительности – особенно в столкновении с силой, вовсе не знающей сомнений: сомнение и решительность тоже составляют вечно борющуюся и вечно дополняющую друг друга пару. Скромность российских судов перед наступающим фашизмом особенно контрастирует с их же собственной в иных случаях твердостью – и вообще с царящей в обществе безапелляционностью суждений. До господства интеллектуального смирения еще очень далеко – если оно вообще когда-нибудь наступит: человек уж очень любит ощущать себя не ведающим сомнений хозяином собственной судьбы, преобразующим мир по безошибочным чертежам. Сегодня интеллигенция может одно – не колыхать: масса «простых людей» (людей с примитивной моделью социального бытия) на все раздражители макромира может отвечать только фашизмом того или иного цвета – у нее просто нет возможности реагировать иным способом: таковы ее идеалы – необязательно скверные, но смертоносно упрощенные. «Простой человек», окруженный сонмищами «паразитов», и без того постоянно недоволен окружающим «бардаком», но покуда в водопроводе есть вода, в холодильнике еда, а на улице автобусы и троллейбусы, он ворчит, но терпит. Зато когда разражается кризис (о чем он давно предупреждал), он наконец теряет терпение и устанавливает какой-то «новый порядок» (который, разумеется, и близко не похож на тот, что ему грезился, но отступать бывает поздно).

Заставить «простого человека» усомниться в собственной непогрешимости чрезвычайно трудно – гораздо легче не выводить его из терпения. Чем больше интеллигенция будет твердить, что Россия как-то невиданно бедствует, что у нас какое-то небывало негодное правительство (с тем подтекстом, будто существует «годное», которое одним махом покончит и с коррупцией, и с преступностью, и со спадом производства, и с развалом армии, и с…, и с…, и с…), тем сильнее она будет сталкивать страну к фашизму, ибо, повторяю, реакция возможна только одна. Было бы корыто, а свиньи будут, была бы мечта о вожде-избавителе, а Геббельсы найдутся. И тем не менее идеологическая профилактика фашизма требует минимум двух направлений: «наркоманов» – «спички» – нужно обеспечивать опьяняющими, но по возможности безопасными фантомами, а «простых людей» – «дрова» – успокаивать мягкими поглаживаниями. Я не хочу сказать, что это легко сделать, но ведь не делается совсем ничего…

А между тем духовные поиски нынешних наркоманов не обходят стороной и упоенного великой грезой хромоножку. Еще в середине девяностых у нас с израильским классиком Бенционом Томером завязался спор: если бы Гитлер оказался гениальным живописцем, можно ли было бы выставлять его картины? Я считал, что из двух одержимостей – творческой и политической – одна непременно уничтожит другую. По этой причине и литературные поползновения Геббельса вызывали у меня ироническое отношение.

И все-таки мне было немножко жаль, что роман Геббельса «Михаэль», сначала всеми отвергнутый, а потом превознесенный в нацистской Германии едва ли не выше, чем у нас воспоминания Брежнева, не может быть издан в России. Но – я ошибался, сбылась мечта идиота: самое что ни на есть российское издательство «Алгоритм» опубликовало «Михаэля» в серии «ПРОЗА ВЕЛИКИХ». То есть величия достичь-таки можно, по крайней мере, в глазах детей и внуков тех, кого автор романа предназначал либо к истреблению, либо к приведению в полу скотское состояние.

Издательская аннотация составлена с материнской нежностью: «Прежде всего этот роман представляет собой юношескую, во многом наивную, но в то же время и дерзостную ориентацию на предшествующие поколения литераторов: романтиков, реалистов, символистов, экспрессионистов. Юношеская незрелость обусловливает восторги, откровенность, непосредственность мышления и чувств автора, его постоянно оттачивающуюся афористичность, что находит сильное отражение в тексте.

Роман проникнут осязаемым влиянием Гете, Ницше, Достоевского, Евангелия. Некоторые спорные моменты, имеющиеся в романе, сегодня представляются безусловным анахронизмом, но следует помнить, что в эпоху, когда роман был создан, они имели не маргинальное, а широкое хождение во всех слоях общества, потому мы не вправе упрекать автора за те или иные взгляды, которые даже не могли являться его личными».

Тогда и Гитлера мы не вправе упрекать за его взгляды – он тоже лишь сконцентрировал и воплотил в жизнь то, что и без него носилось в воздухе, и вообще каждый человек не более чем продукт своего времени и своей среды.

Но я не собираюсь шить издательству дело о пропаганде нацизма – в конце концов и оно не более чем продукт нашей эпохи. Но вот как бы нам применить к себе пятый пункт геббельсовских «Десяти заповедей национал-социалиста»: «Ты должен гордиться отечеством, ради которого миллионы отдали свои жизни»? Или лучше переоформить акцию «Алгоритма» из разряда кощунства в разряд обычной коммерческой пошлости: велик всякий, кто прогремел, нравственно все, что приносит прибыль?