Александр Мелихов - Застывшее эхо (сборник)

Упростительская моноцель делает насилие всего лишь неизбежным следствием. Подчинить миллионы людей, каждый из которых имеет собственные нужды и вкусы, единой цели – в чем бы эта цель ни заключалась! – для этого человечество не придумало ничего, кроме армейской субординации, восходящей к главнокомандующему (императору, генсеку, фюреру) на вершине. После этого и пропаганде остается лишь бесконечно обосновывать божественную мудрость вождя и мерзопакостность всех нарушителей дисциплины, нытиков и маловеров – Геббельс был и здесь не более чем последователен: главное – не истина, а успех у масс. Надо говорить и писать не для интеллигентов, а для народа, и тут надо действовать совершенно примитивно – до этого вывода молодого Геббельса додумывается каждый, кто намерен вести необразованные толпы на сложнейшие общественные структуры. Назвать мудрого консерватора Эдмунда Берка сикофантом, находящимся на содержании у английской олигархии (Маркс), именовать интеллигентных оппонентов прислужниками помещиков и капиталистов (Ленин) – это не более и не менее лживо, чем объявлять Рузвельта Розенфельдом и верным слугой мирового еврейства. Не принимать во внимание горстку «умников» (которые все равно будут противниками любой власти) – не так уж сложен этот секрет всех демагогов: его быстро уясняют все вожди народных масс, способных зажигаться лишь катастрофически упрощенными моделями социального бытия. Когда современные коммунисты обзывали оккупационным режимом общественное устройство, позволявшее им составлять парламентское большинство и свободно клеветать на любые действия власти, они вовсе не нуждались в уроках Геббельса: все эти немудрящие приемы не только каждый демагог, но и каждая коммунальная склочница способна открыть самостоятельно. Геббельс, правда, был откровеннее, он-то прямо заявлял в своих речах: мы вступаем в рейхстаг, как волк в овечье стадо, чтобы побить демократию ее собственным оружием, чтобы, получив депутатский иммунитет и право бесплатного проезда, во всеуслышание поносить систему и получать от нее же хорошее жалованье.

Пропагандистские средства в огромной степени определяются целью. Наши реформаторы всегда были так скромны в неправде, что ее почти невозможно было отличить от добросовестного заблуждения, – ну пообещают к седьмому числу покончить с инфляцией, ну запланируют экономический рост на 0,3 процента, но уж никак не назовут Зюганова агентом мирового исламизма, не устроят протечку в печать конфиденциальных сведений о его гомерических доходах или – уж врать так врать! – его гомосексуальных связях. Однако не распространяли подобных агиток они не только из-за щепетильности, недомыслия или высокомерия, но еще и из-за того, что им требовалось не объединить население, а, скорее, разъединить его, вводя в оборот индивидуалистические правила игры, не внушить ему глобальную иллюзию, обещающую скорое всеобщее благоденствие, а, скорее, приучить к трезвому взгляду на жизнь. (А неприукрашенной жизни так трудно бороться с красивой ложью… Но правительство профессионалов было выше подобной сентиментальной чепухи.)

Со своей стороны и Геббельс делал примерно то же, что, ставя перед собой такие же цели, делало бы – и всегда будет делать – любое неглупое должностное лицо. И пропаганда его тоже вовсе не обладала магической силой: она была действенной лишь до тех пор, пока оппоненты, как в автобусе (старый анекдот) или сидели, или тряслись, а политике Гитлера сопутствовал успех. Когда же успех кончился, начались анекдоты, а с падением террора наступило и массовое «прозрение». Геббельсовское требование, чтобы критик был готов заменить высмеиваемого артиста, для мало-мальски интеллигентных людей всегда было анекдотическим, но для необразованной толпы годилось. Так было и в другом. При слове «культура» он не всегда хватался за пистолет: народ, считал он, должен быть воспитан в духе единого мировоззрения (этого требует любая моноцель), а потому государство никогда не сможет выпустить из рук газеты и радио (до TV он не дожил). Его политические суждения с двадцатых по сороковые, конечно, будут посерьезнее поприщинских («Когда Англия нюхает табак, Франция чихает»), но они не слишком возвышаются над размышлениями рядового газетного политолога с журфака – в этом можно убедиться, перелистывая его дневник.

«У государственного социализма есть будущее. Я верю в Россию». «Интернационалисты в коммунизме – евреи. Настоящие рабочие национальны до мозга костей. Их беда в том, что евреи так превосходят их умом, что своей болтовней побивают их». В науке он видит средство не для отыскания истины, а для развития национальной гордости; воспитание, считает он, должно завершаться на военной службе – все то же подчинение всего и вся первобытной моноцели: если такие умные, почему строем не ходите? О показательных процессах 37-го: «Советы безумствуют». В октябре 40-го: «Америка населена смесью рас, которую не назовешь народом. Тьфу!» Примерно тогда же: немецкая пресса служит государству, а либеральная английская сплетничает из принципа, разглашает все тайны и дает немцам все необходимые отправные пункты.

Рузвельт и Черчилль вынуждены слишком уж считаться с общественным мнением, от которого совершенно свободен Кремль. Евреи для Геббельса – в интимном дневнике, не в пропагандистской показухе! – последнее организующее начало России (первое, разумеется, немцы), после уничтожения которого она рассыплется. Недовольство союзниками принимает у него вполне обыденные формы: «много крика, а по сути ничего» (испанцы), «гнилое трусливое отребье» (это уже итальянцы). С вполне естественным удовольствием об одураченном Сталине: уставился на нас, как кролик на удава. О его же внутренней политике: он отрезает слишком разросшиеся ветви, но в этом суть большевизма, он не терпит выдающихся людей – тогда как фашизм «культивирует личности». Перед последним ударом по своему тезке Иосифу Виссарионовичу (кстати, тоже меченному физическим дефектом) и «стоящим за ним евреям»: «не ликвидирует ли Сталин постепенно и евреев, вероятно, он называет их троцкистами только для того, чтобы ввести в заблуждение весь мир». О «русском» терроре в Прибалтике: лишенные интеллигенции, эти народы будут для Германии менее опасны. Впечатление от делегации Молотова: более чем посредственны, бросается в глаза суть большевизма – страх друг перед другом. «Это ужасно! В этом мире жизнь не имеет никакой ценности». Вспоминается джеромовский невоспитанный мальчишка, которого на улице матрос отчитал за сквернословие. Но это не лицемерие – это искреннее впечатление частного лица. А глобальные размышлизмы, в которых целые народы и массы военнопленных рассматриваются исключительно как сырье, «человеческий материал», – это уже думы государственного человека. Знаете, как превратить экзальтированного заморыша в чудовище? Заставьте его верой и правдой служить грандиозной упростительской цели. Вы спросите, кто его заставлял? Высокое мнение о собственном предназначении, не позволяющее смириться с будничным существованием рядового смертного.