Александр Мелихов - Застывшее эхо (сборник)

Последний наезд государства на Академию наук мы в какой-то степени накликали сами. Ведь наши толки об угасании науки, не угасающие уже лет двадцать, могут пробудить только планы – разумеется, каких-то реформ, чего же еще? Пусть прима сядет против вторы, тогда пойдет уж музыка не та, наука сделается – вот оно, петушиное слово! – эффективной.

Но догадываются ли эффективные менеджеры, готовые вчера управлять лавкой, а сегодня академией, что наука и эффективность имеют между собою чрезвычайно мало общего? И наука появилась на свет так недавно именно потому, что древние гнались не за знаниями, а за эффективностью.

Возможно, и обезьяны так и не могут превратиться в людей из-за того, что слишком уж озабочены эффективностью: они стараются не делать ничего, что не приближает к зримому практическому результату. Если подвесить перед ними банан, наши мохнатые родственники станут прыгать до изнеможения и, лишь отчаявшись, примутся искать, на что бы взобраться. Если поблизости есть ящик, они подтащат его ровно до того места, откуда уже можно еле-еле допрыгнуть. А если ящик загрузить камнями, чтобы испытуемые не могли сдвинуть его с места, они примутся до изнеможения тянуть его, толкать, и только самые гениальные догадываются выложить камни. Притом ровно столько, чтобы можно было, надрываясь, доволочь ящик до нужного места – до такого, откуда опять-таки можно едва-едва допрыгнуть.

Многие великие державы древности до обидного (для рода человеческого) походили на обезьян. В Египте была великолепно развита астрономия, но только для сугубой пользы – для прогнозирования разливов Нила. Египтяне знали приближенные формулы вычисления простейших площадей и объемов, но абстрактную геометрию не развивали. Не хватало воображения? Нам бы его столько: египетский мир богов и царство мертвых – сооружения еще более пышные, чем храмы и пирамиды, – вот куда была брошена их фантазия.

Зато древние греки заложили основы и логики, и геометрии, и теории чисел, отыскивая в их закономерностях закономерности мироздания, но – до низкой жизни, до эффективности, эти аристократы духа не опускались, гордясь бескорыстной любовью к знанию: практическими делами занимались ремесленники, равнодушные к наукам, не приносящим немедленной пользы (стремление к пользе Сократ именовал рабской склонностью). Но разве, скажем, римлянам в их бесконечных войнах не пригодились бы пушки вместо катапульт? Для этого всего-то навсего требовалось изобрести порох. Правда, в те времена на него можно было лишь набрести случайно, ибо химии не только не существовало, но никто и не помышлял о ее создании: даже алхимиков впоследствии интересовали не бескорыстные законы взаимодействия веществ, а получение золота из неблагородных металлов и обретение бессмертия, то есть стремились они или к ближайшей выгоде, или к чуду.

И медицина, даже когда она уже начала нащупывать целебные средства опытным путем, все равно не собиралась отказываться от помощи чудес: к лекарствам прилагались еще и заклинания. Наука и родилась в том учреждении, которое не без успеха пыталось приватизировать мир чудесного, – в церкви. Конфликт между наукой и церковью веками оставался внутренним церковным конфликтом, ибо простому народу во все времена было не до подобных изысканностей, а тогдашняя аристократия меча считала достойным делом исключительно войну и государственное управление. Вовлекли ее в научный мир, кажется, тоже прежде всего «чудеса науки».

Науке в первую очередь нужны свобода и бескорыстное восхищение: великих ученых, как и великих футболистов, рождают болельщики. Но нынешние массы, похоже, не могут испытывать почтение к тому, что не уважается властью. И, покуда власть ценит только эффективность, науки в России не будет, как ее не было в сверхэффективных для своего времени Риме и Египте.

Ho мороком эффективности сегодня одурманена и научная элита. Хотя, перестав считать себя солью земли, согласившись мерить свое дело мерками купцов, промышленников и генералов, ученые перестают быть учеными, но тоже превращаются в купцов и генералов, которых и следует отправить в войска и супермаркеты, ибо в науке от них толку будет мало: ученые должны чувствовать себя собой кастой более высокой, чем все воротилы мира сего.

И распоряжаться учеными не должен никто, кроме ученых, – любой чиновник или менеджер может разве что их обслуживать, ибо, чтобы руководить учеными, нужно быть не просто умнее, но идеалистичнее, – где вы такое встречали среди эффективных менеджеров?

Мне могут сказать, что и в нынешних академиках и директорах научных учреждений идеалистичности не густо, что они больше беспокоятся о собственном благополучии, чем о развитии, – если так, значит, науке не помогут уже никакие припарки. Но реанимацию ее может осуществить лишь она сама. Не знаю как, но сама.

Разумеется, лишь в том случае, если ее живые органы и клетки окажутся каким-то образом сильнее мертвых. Ну а если внутри самой науки уже недостает бескорыстной любви к знанию, ее будет тем более не отыскать и снаружи.

Но я почему-то верю, что научная коррупция все-таки более чиста и бескорыстна в сравнении с общегосударственной, хотя многие со мною не согласны.

Что ж, если они правы, придется ждать, когда наука снова начнет возрождаться в лоне церкви. Авось в Третьем Риме это пойдет быстрее, чем в первом. Во всяком случае, на плебс, как и тогда, рассчитывать не приходится – толпа во все времена жаждет или выгод, или чудес. Никакие, даже самые умные журналы, борющиеся с лженаукой, науке не помогут, ибо наука, как бы много она ни открывала, всегда еще больше закрывает. Она отрицает возможность добыть энергию ни из чего, наложением рук исцелить смертельную болезнь, словом остановить бурю, по кофейной гуще узнать будущее, посредством блюдечка связаться с умершими – согласитесь, эти чудеса будут куда позавлекательнее всех компьютерных томографов и мобильных телефонов. И, похоже, даже самые квалифицированные борцы с лженаукой не понимают, что борются не с отдельными шарлатанами, но с человеческой природой, жаждущей чудес.

Сегодняшний разгул мракобесия со знахарством и ворожбой – всего лишь возвращение к норме, ибо за все тысячелетия своего существования человечество только считанные минуты прожило без веры в магию, да и в эти минуты оно больше притворялось, что отказалось от нее, под давлением массированной пропаганды и – будем называть вещи своими именами – государственного террора (когда амбициозные безбожники, вообразив науку новой единоспасающей церковью, принялась терроризировать религию, неизвестно, на чьей совести в итоге оказалось больше костров). И в борьбе с воистину неодолимой стихией чудотворчества (жизнь без веры в чудеса слишком ужасна, она по силам лишь тем счастливчикам, кто сумел выстроить свою экзистенциальную защиту на более утонченных иллюзиях) союзником ученых, как ни странно, может сделаться церковь.