Александр Мелихов - Застывшее эхо (сборник)

«А тут эта нарастающая кампания против "сионизма", уже вяжущая одну петлю с "империализмом". И – тем чужей и отвратительней представился евреям этот тупой большевизм, – да откуда он такой вообще взялся?»

«И теперь, отпадая, обратили против него свой фронт. И вот тут бы – с очищающим раскаянием – самим сказать о прежнем деятельном участии в торжестве советского режима и сыгранной жестокой роли.

Нет, почти нет».

«У большинства евреев-комментаторов позднесоветского периода мы прочтем совсем не то. Оглядясь на всю даль от 1917 года, они увидели одни еврейские муки при этом режиме. "Среди многочисленных национальностей Советского Союза евреев всегда выделяли как самый 'ненадежный' элемент" (Ф. Колкер, «22», 1983, № 31).

Это – с каким же беспамятством можно такое промолвить в 1983 году? Всегда] – и в 20-е годы! и в 30-е! – и как самый ненадежный?] Настолько все забыть?»

«Но <���…> не встает разве вопрос о каком-то чувстве ответственности за тех? В общем виде спрося: существует ли моральная ответственность – не круговая порука, а ответственность – помнить и признавать?»

Если требуется только это – помнить и признавать, – я помню и признаю. И тем более понимаю, что и евреи – всего только люди. Если бы кто-то из нас поклялся не повторять ошибок дедов, это было бы претензией на сверхчеловеческое ясновидение: могут сложиться обстоятельства – и ты снова наломаешь дров не лучше тех, над кем пытался возвыситься, хоть над своими предками, хоть над чужими. И подобную самокритичность, мне кажется, могла бы усвоить даже народная память, вообще-то отвергающая все унизительное: ведь честность по отношению к себе можно возвести в новое достоинство, и на нем-то снова утвердить свою гордость.

Но Солженицыну-то зачем нужно, чтобы евреи покаялись? Почему его так волнует «уровень еврейского само-понимания»? На эти вопросы, похоже, дает ответ решающая глава «Оборот обвинений на Россию».

«Разумеется, – как и вообще у всех людей и у всех наций, – нельзя было ждать, что при этой переоценке будут звучать сожаления о прежней вовлеченности. Но я абсолютно не ожидал такого перекоса, что вместо хотя бы шевеления раскаяния, хотя бы душевного смущения – откол евреев от большевизма сопроводится гневным поворотом в сторону русского народа: это русские погубили демократию в России (то есть Февральскую), это русские виноваты, что с 1918 года держалась эта власть!

Мы – и конечно виноваты, еще бы!»

Но не мы одни, как следует из предыдущих четырехсот пятидесяти страниц. «Нет, вы одни!» – следует из приводимых ниже выписок из разных еврейских авторов, отобранных, не знаю уж, из большого или из малого числа им подобных. (Я выбираю лишь самые характерные и однозначно толкуемые.)

«Это тоталитарная страна… Таков выбор русского народа», – расстреливаемого тысячами и тысячами, не могу удержаться и я.

«В огромных глубинах душевных лабиринтов русской души обязательно сидит погромщик… Сидит там также раб и хулиган».

«Пусть все эти русские, украинцы… рычат в пьянке вместе со своими женами, жлекают водку и млеют от коммунистических блефов… без нас… Они ползали на карачках и поклонялись деревьям и камням, а мы им дали Бога Авраама, Исаака и Якова».

«Заметим, – сетует Солженицын, – что любое гадкое суждение вообще о "русской душе", вообще о "русском характере" – ни у кого из цивилизованных людей не вызывает ни малейшего протеста, ни сомнения. Вопрос "сметь или не сметь судить о нациях в целом" – и не возникает».

Если это так, я человек нецивилизованный: вся эта мерзость вызывает у меня не только сильнейший протест, но и не просто сомнение, а даже и уверенность, что отнюдь не каждый русский, даже далеко-далеко-далеко не каждый русский в глубине души погромщик, раб и хулиган, это просто ложь – и даже хуже, если бессознательная: что же за картина мира у людей!.. И на что она способна подвигнуть при удобном случае!..

Снова непонятно: кто причинил больше вреда еврейскому народу – его враги или эти мстители (к счастью, словесные) – за его обиды? Пусть Солженицын примет мои слова как извинения от имени еврейского народа – который ни меня, ни кого-либо другого на это не уполномочил и уполномочить не мог за отсутствием технических средств, которые могли бы материализовать такую фикцию, как «глас народа».

Зато наконец понятно, почему Солженицын принялся за свой титанический труд над этой книгой – от обиды. И еще понятно, каких практических следствий он желал бы от еврейского покаяния: покаявшийся человек не склонен обвинять других. И это не только высоконравственно – побольше думать о собственных грехах и поменьше о чужих, – но и в высшей степени целесообразно: чем больше русским будут давать понять, что они хуже прочих, тем чаще они будут отвечать: «А вы еще хуже!»

И заодно уж отвечу тем возмущающим и Солженицына умникам, которые выводят все российские бедствия из неких вечных свойств русского народа – из его пресловутого менталитета, традиций, протянувшихся аж до монголов, и тому подобной наукообразной дребедени. Никаких вечных народных качеств не существует – наиреспектабельнейшие скандинавские народы начинали как разбойники. Кроме того, совершенно невозможно – системный эффект – разделить, до какой степени сам человек или народ бывают виновны в своих бедах, а до какой – их обстоятельства. Но если бы даже это было возможно, взваливать вину человека или народа полностью на его собственную голову до крайности непедагогично. Единственный урок, который они извлекут из подобных обличений, – обличитель их ненавидит. Ну а единственной реакцией на ненависть бывает сами знаете что. И на приязнь, на сострадание – тоже понятно.

Те, кто нес вышеприведенный злобный бред, могут сказать, что они лишь отвечали оскорблениями на оскорбления, – но разве на ложь надо отвечать непременно тоже ложью? Ведь мы-то, евреи, претендуем на рациональность.

Солженицын очень проникновенно пишет о тех евреях, которые «пронялись» чувствами более объемными, нежели исключительно свои национальные обиды: «Какую надежду это вселяет на будущее!»

И каким же он видит это будущее?

Две последние главы – две (последние?) возможности: «Начало исхода» и «Об ассимиляции». Два эти выхода на самом деле между собою связаны: антисемитизм больнее ранит тех, «кто действительно настойчиво пытается отождествить себя с русскими». В итоге наиболее острые стимулы уехать получают те, кто сильнее хочет остаться. Хотя возможно и то, что рост «брежневского» антисемитизма и рост самосознания евреев – лишь «совпадение во времени». Однако Солженицын с явным сарказмом отзывается о готовности американского капитала помогать советскому правительству в обмен на право эмиграции «именно и только евреев». «Никакие ужасы, творимые Советами, не могли пронять Запад – лишь когда коснулось отдельно евреев…» – таков примерно ход его мысли. Однако все ужасы 37-го пали на голову евреев уж никак не меньше, чем на других, и ничего, Запад проглотил. Скорее всего, западных евреев воодушевила борьба, на которую вдруг поднялись их восточные собратья. «Товаром стал дух еврейского мятежа» (В. Богуславский, «22», 1984, № 38). Но готовность платить за дух – это же явно бескорыстный романтический порыв, однако романтик Солженицын почему-то пишет о нем без всякого энтузиазма. Зато вполне последовательно с презрением отзывается о тех, кто через пробитую брешь отправился прямиком в Америку за более «легкой» западной жизнью. «В чем духовное превосходство тех, кто решился на выезд из "страны рабов"?» – спрашивает он, и я недоумеваю: наверное, ни в чем; но откуда вообще взялся этот вопрос? Почему одни обыкновенные люди должны в чем-то превосходить других обыкновенных людей? Почему от евреев нужно ждать какой-то повышенной жертвенности? И разочаровываться, когда они ведут себя как не более чем люди?