Александр Мелихов - Застывшее эхо (сборник)

Последняя глава, «Об ассимиляции», рисует, с одной стороны, картину мощнейших ассимиляционных процессов, с другой – содержит вереницу цитат, настаивающих на непрочности обретаемой евреями новой национальной идентичности. Итог? «Пока что ассимиляция явлена недостаточно убедительно. Все, кто предлагали пути ассимиляции всеобщей, – обанкротились. <���…> Но отдельные яркие судьбы, но индивидуальные ассимилянты большой полноты – бывают. И мы в России – от души приветствуем их».

А как быть с ассимилянтами не столь большой полноты? Две любви, две страсти, два борения – слишком много для одной души, с этим, судя по всему, Солженицын согласен. И все-таки рискну сказать, что присутствие в обществе людей с усложненной, противоречивой психикой может сделать его не только более эстетически богатым, но и более мобильным. Твердая, неколебимая, простая национальная идентичность – вещь очень ценная, когда перед народом стоит историческая задача сохранить свою идентичность в противостоянии другим нациям. Но бывают эпохи, когда не менее важной исторической задачей становится задача обновления этой идентичности, задача отыскания себя в сближении с другими народами, – и тут-то традиционный патриотизм упрощенного, черно-белого типа может сделаться из достоинства опаснейшим препятствием.

Материальные интересы русских и евреев уже и в сегодняшней России практически совпадают: в неблагополучной стране даже и самые преуспевшие евреи будут всегда оставаться под дамокловым мечом социальной зависти, удесятеренной национальной неприязнью, а в России процветающей хватит места всем: триста непрерывно сокращающихся тысяч еврейских душ не составят серьезной конкуренции. Но поскольку и социальная вражда, и социальное единство создаются в основном не материальными интересами, а какими-то злыми или добрыми сказками («общим запасом воодушевляющего вранья»), то нам, я думаю, и русским, и евреям, вполне по силам создать убедительную сказку о нашей общей трагической, но вместе с тем и прекрасной судьбе: наша совместная история дает более чем достаточно материала и для этого. Можно, разумеется, из нее вывести и другую сказку – что мы, например, посланы во испытание друг другу. Но можно также, не солгавши ни словом, сотворить многокрасочную историю о том, что мы рождены обогащать и усиливать друг друга, – будь я президентом, я бы непременно заказал такой лазоревый двухтомник «Двести лет вместе – 2». Да, мы громоздили и совместные безумства, и совместные мерзости – но мы творили и совместные подвиги и созидали совместную красоту: история нашей общей жизни прекрасна и величественна. Ну а то, что чувство величия невозможно без примеси ужаса, – эта истина из разряда азбучных.

Простодушные люди могут возразить или даже возопить: но Солженицын, по крайней мере, зовет нас к правде, а вы безо всяких стестений – ко лжи! Звать на словах можно к чему угодно, но на деле мы можем творить лишь коллективные фантомы. И любовь творит фантомы добрые, а обида злые.

Но две любви – совсем не много для одного сердца. Я люблю оба мои народа, а потому и вижу их совместную историю через другие светофильтры – ничуть не более лживые, чем у Солженицына, хотя ничуть и не более правдивые. Мне не требуется лгать, чтобы чувствовать боль и русских, и евреев.

И, уверен, не мне одному.

И нас будет намного больше, стоит только захотеть.

Я с младенчества усвоил либеральные принципы: все народы, все культуры заслуживают равного уважения, но в случае конфликта нужно быть на стороне слабого, на стороне Давида против Голиафа. И лишь в последние годы во мне вызрело страшное подозрение, что все национальные культуры стремятся не к равенству, а к первенству и что нетерпимость в мир несут не сильные, а слабые, Давиды, ищущие реванша за свое реальное или воображаемое унижение. Но это мало замечается, поскольку у них недостает сил натворить особенно много ужасов. Главные ужасы начинаются тогда, когда слабыми, обиженными начинают ощущать себя сильные. А значит, в том, чтобы не обижали сильных, более всего заинтересованы слабые, ибо все обиды сильные выместят прежде всего на них. И наоборот: будучи спокойны за свое доминирование, сильные будут не только заинтересованы в сохранении мира, но и сумеют его обеспечить – от чего в первую очередь выиграют опять-таки слабые. Они сохранят жизнь, имущество, но национальное достоинство им придется обретать не на силовом пути.

Заботиться прежде всего о достоинстве Голиафов – это ужасно нелиберально, но сегодня я искренне не понимаю, каким образом либеральная модель предполагает усмирить всегдашнюю готовность народов от насмешек и брюзжания по поводу друг друга перейти к насилию друг над другом? Монополия на применение насилия – необходимое условие мира между индивидами, с этим согласны все. Но когда речь заходит о существах многократно более амбициозных и безответственных, о нациях, либеральная мысль, с одной стороны, полагает, что все культуры заслуживают сохранения и поддержки, но, с другой стороны, предвидит главные будущие конфликты как конфликты этих же самых культур. Но тогда, поддерживая все культуры разом, мы тем самым подпитываем и будущие войны?

Классическая геополитика стояла на принципе «Миром должны править сильные», усматривая в нем и определенную гуманность: власть все равно перейдет к сильным, но только через страдания и кровь – так не лучше ли сразу прийти к этому же результату? Но если мы не столько мечтаем о земном рае, сколько страшимся земного ада, может быть, и нам стоит почаще вспоминать, что равенство наций есть чисто умозрительный идеал, не работавший ни единой минуты. А относительный мир между народами удавалось установить лишь имперской власти, использовавшей мудрый принцип: собирай подати и по возможности не трогай культуру – коллективных иллюзий. Сохрани за покоренными народами право молиться, как они хотят, жениться, как и на ком хотят, есть, пить, танцевать, одеваться и даже судиться, и лучше всего управлять народами-вассалами руками их же собственных элит, усыпляя гордость последних возможностью входить в элиты «федеральные», тогда как гордость «плебса» будет убаюкана тем, что с чужеземцами в своей будничной жизни ему сталкиваться почти не придется.

Если же имперская элита окажется неспособной укротить кнутом или пряником неизбежные амбиции отдельных народов, она открывает путь конфликтам всех со всеми: или все ненавидят центральную власть и воображают, что без нее жили бы в мире и дружбе, или все грызутся друг с другом и мечтают о центральной власти, у которой они могли бы найти управу на наглость соседей.