Александр Мелихов - Застывшее эхо (сборник)

«И вместе перенеся от коммунистов общую кнуто-расстрельную коллективизацию, – спрашивает Солженицын, – неужели мы этими кровными страданиями не соединены?» Но мы-то уже знаем, что именно «голодомор» служит на Украине одним из важнейших пунктов антироссийской пропаганды…

«Сегодня отделять Украину – значит резать через миллионы семей и людей», – предостерегает Солженицын, хотя отделять и другие им намеченные республики тоже означает резать через миллионы людей и семей – впрочем, о тех миллионах позаботятся всемогущие и великодушные эксперты. Да и Солженицын о них помнит: «Каждое новосозданное государство должно дать четкие гарантии прав меньшинств». Забыв лишь о том, что любые выданные гарантии сильное большинство, гласно или негласно, тут же заберет обратно, когда найдет это выгодным. Слабым всюду живется не очень сладко…

Чувствуя это, Солженицын начинает взывать к неким высшим мотивам: пришел крайний час искать более высокие формы государственности, основанные не только на эгоизме, но и на сочувствии, не гнаться лишь за ИНТЕРЕСАМИ, упуская не то что Божью справедливость, но самую умеренную нравственность. Но какая сила заставит людей отказаться от их интересов – прежде всего психологических, которые и объединяют людей в нации? «Уже кажется: только вмешательство Неба может нас спасти».

Но не посылается Чудо тем, кто не силится ему навстречу». Искать спасительного Чуда не для торжества над конкурентами, а для мира с ними – это уже само по себе было бы чудом.

Какие чудесные силы должны и ввести в России частную собственность, и не допустить «напор собственности и корысти – до социального зла, разрушающего здоровье общества», то есть какие силы должны помешать сильным эксплуатировать слабых, – на этом неприятном вопросе Солженицын не останавливается, тем более что единственными в тот момент хоть сколько-нибудь организованными силами были ненавистные ему КПСС и КГБ. Которые, не помню, сделали ли на рубеже девяностых хоть один необратимо решительный шаг – похоже, мы этими страшными «органами» больше запугивали себя сами.

Откуда возьмется то верховное САМООГРАНИЧЕНИЕ людей, в чьей природе стремиться к расширению своих возможностей? Противник каких бы то ни было партий – отделения частей от целого, Солженицын уповает на некие спасительные «низы» – «и здесь, как и во многом, наш путь выздоровления – с низов». Но если под низами понимать малые коллективы и небольшие территориальные образования, то групповой эгоизм им присущ ничуть не менее, чем целым государствам. Если не более, поскольку их ИНТЕРЕСЫ нагляднее для каждого.

А нужно еще спасать и семью, и школу, и библиотеки, то есть общественная нравственность должна прийти на помощь именно тем институтам, которые сами ее и порождают. «А вот спорт, да в расчете на всемирную славу, никак не должен финансироваться государством, но – сколько сами соберут». Хотя именно национальный спорт мирового уровня как и всякое явление, увеличивающее восхищение человеком, очень мощно служит сплочению нации.

Солженицын как будто и сознает неконструктивность своих политических рецептов: «Если в самих людях нет справедливости и честности – то это проявится при любом строе». Разумеется, если бы люди были ангелами, им были бы не нужны законы. А вот как обустроить далеко не ангелов? И тут у Солженицына отыскиваются лишь стандартные заклинания: очищение, слово СОБСТВЕННОГО раскаяния…

То есть нужны движения души, присущие людям совестливым, тогда как проблема заключается в обуздании бессовестных. Для противостояния которым и люди среднего нравственного уровня начинают считать совесть непосильной и неуместной обузой. В итоге нравственность должна породить самое себя. Обычные же политические инструменты: партии, профсоюзы – все это эгоистические корпорации. Остается только укорять единственную организацию, чья миссия – печись не о земном: «Оживление смелости мало коснулось православной иерархии. (И во дни всеобщей нищеты надо же отказаться от признаков богатства, которыми соблазняет власть.)»; «Явить бы и теперь, по завету Христа, пример бесстрашия – и не только к государству, но и к обществу, и к жгучим бедам дня, и к себе самой».

Мало кому удается соединять небесное с земным, смешивать два эти ремесла – пророка, взывающего к совести и небу, и политика, дающего исполнимые советы. Но героическая судьба и масштаб личности Солженицына все-таки затмили его политическую неудачу – он занял прочное место в воодушевляющей истории: в нее попадают за размах, а не за унылое искусство возможного.

Но если все-таки поговорить о Солженицыне-политике? Тогда можно будет сказать, что двадцать лет назад возникла партия из одного человека, объявившего себя противником партий: «Разделиться нам на партии – значит разделиться на части. Партия как часть народа – кому же противостоит? Очевидно – остальному народу, не пошедшему за ней. Каждая партия старается прежде всего не для всей нации, а для себя и своих».

Именно пламенной антипартийностью над царством грез о спасительной многопартийности прогремел солженицынский трактат «Как нам обустроить Россию». Автор коего противостоял всем реальным политическим силам.

Коммунистов он ненавидел пламенно, а «демократов» не без оснований подозревал в групповом эгоизме и самоупоении. Служа в своем воображении, по-видимому, тем низам, которые не способны даже сформулировать свои требования в виде политических программ. Да это и не важно: «Чем размашистей идет в стране политическая жизнь – тем более утрачивается душевная. Политика не должна поглощать духовные силы и творческий досуг народа».

Но открыть простор или даже пробудить духовные силы народа и обеспечить его творческий досуг должна все-таки политика? Из эпохального текста легче понять то, как нам не нужно обустраивать Россию, чем то, как ее нужно обустраивать. Что не нужно: не нужно удерживать Советский Союз – все равно развалится (это 90-й год!), нет сил на империю – и не надо: «Могла же Япония примириться, отказаться и от международной миссии и от заманчивых политических авантюр – и сразу расцвела».

Я думаю, даже самые суровые наши прокуроры согласятся, что если Россия и не достигла идеальной скромности по части миссионерства и авантюризма, то сделала огромный шаг в этом направлении. Так почему же он не сделался хотя бы крошечным шагом еще и к расцвету? Почему коэффициент полезного действия оказался столь мизерным? Может быть, скромность – лекарство международного, а не только внутреннего употребления?

«А до каких пор и зачем нам выдувать все новые, новые виды наступательного оружия? да всеокеанский военный флот?…Может подождать – и Космос». Насчет наступательного оружия звучит завлекательно, только хотелось бы узнать: может ли армия выполнять оборонительную, профилактическую функцию, не обладая наступательным потенциалом?