Александр Мелихов - Застывшее эхо (сборник)

XX век – век великих и ужасных романтических химер – породил рационалистическую реакцию, утопию безутопизма: не нужно думать о высоком, далеком, героическом, наследственном – нужно заниматься исключительно личным благоустройством. Так что надеяться на то, что подобная либеральная идеология может оказаться полезной в борьбе против наркотиков, еще более наивно, чем заливать костер бензином. Наркомания вызвана упадком романтических грез, а потому и потеснена может быть отнюдь не рациональностью, но тоже лишь какой-то воодушевляющей мечтой.

Она совсем не обязательно должна быть одна на всех – вполне возможно демонстрировать молодежи героев во всех профессиях, ибо в каждой из них есть место подвигу. Второе – необходимо деромантизировать наркотическую субкультуру. И лично я в своем антинаркотическом романе «Чума» старался показать не столько то, что наркотики – это страшно (прыгать с парашютом тоже довольно страшно), сколько то, что наркотики – это отвратительно. И этим нужно заниматься постоянно – хотя бы просто давать слово людям, которые знают, что такое наркотики, не из баек о роскошных пороках рок-звезд.

Но все-таки самым мощным антинаркотическим средством является причастность к чему-то великому, участие в великом историческом деле. И столь необходимые России модернизационные преобразования не сделаются воодушевляющим антинаркотическим стимулом, если изображать их «догоняющей» модернизацией. Не следует предлагать народу всего лишь уподобиться некоей норме, сделаться в лучшем случае двенадцатым в дюжине лидеров: нашу модернизацию нужно изображать чем-то невиданным и неслыханным, чем она и является, ибо еще ни один народ не расставался с тоталитарным наследством по доброй воле.

Борьбе с наркоманией и наркомафией должна сопутствовать борьба с отверженностью, государственная программа, открывающая молодым людям из социальных низов путь наверх. Не на тот верх, с которого можно на всех плевать, а на тот, где можно объединиться в труде со всеми сообща и, как следствие, заодно с правопорядком.

Ибо, сколь ни желательна романтизация нашей действительности, романтизировать пустоту все-таки невозможно – необходима первичность материального деяния исторического масштаба.

27 января – день освобождения Освенцима – в ряде европейских стран объявлен днем памяти и скорби о жертвах холокоста. Но чудом выживший итальянский писатель Примо Леви в тот день на лицах советских солдат увидел стыд, «который испытывает честный человек за чужую вину». А в 1987 году среди благополучнейшей жизни Леви решился на то, на что не покушался среди жизни поистине чудовищной, – на самоубийство. За год до того в своей последней книге «Канувшие и спасенные» подведя итог опыту, который наш Шаламов считал абсолютно бесполезным.

Примо Леви всерьез задает вопросы, многократно задававшиеся как риторические: запомнит ли мир ужасы холокоста? Извлечет ли из них необходимые уроки? Ответы обычно подразумеваются оптимистические типа «Не забудем!» и «Не повторится!», но Орфей, побывавший в аду, в этом далеко не уверен.

Прежде всего сами источники коллективной памяти написаны редчайшими везунчиками. Готовыми при этом выживать за счет товарищей по несчастью – иной возможности просто не было. Не было ни единого шанса выжить и у тех гордецов, кто был не согласен с утра до вечера глотать оскорбления и удары. Поэтому люди с особенно чувствительной гордостью и особо обостренной совестью (а именно их свидетельства представляли бы главную ценность) имели наименьшие шансы выжить – и наибольшие мотивы скрыть постыдную правду.

Да, да, стыд испытывали жертвы, а вовсе не палачи.Примо Леви не оставляет камня на камне от той слащавой педагогической сказочки, которой прогрессивная общественность уже десятилетия испытывает терпение россиян: немцы-де покаялись – берите и вы с них пример. Образцы покаяния, приводимые П. Леви, и впрямь могут служить примерами софистики и лицемерия. Вина перекладывается и на атавистическую злобность человеческого подсознания, и на власть дьявола, и на роковой выбор между нацистами и коммунистами, и на хитроумную ложь гитлеровской пропаганды, и на невозможность открытого выступления при тоталитарном режиме…

Только самооправдание под маской покаяния и пробуждает металл в усталом голосе писателя: за свою вину надо отвечать лично, не перекладывая ее на дьявола, не нужно делать вид, будто Гитлер хитроумно скрывал свои цели – в его «Майн кампф» есть и кровь, и родная почва, и жизненное пространство, и вечный враг, евреи, и высшая человеческая раса, немцы, и другие страны с отведенной им ролью немецких подданных.

«Эсэсовцы, убивая евреев, действовали по приказу, но в войска СС они шли добровольно! В Катовицах после освобождения я своими глазами видел бланки заказов на бесплатное получение главами немецких семей одежды и обуви для взрослых и детей со складов Освенцима. Кто-нибудь озадачился вопросом, откуда взялось столько детской обуви?

…Будучи жителем Италии, знаю я и то, что "восставать в тоталитарном государстве невозможно"; но мне известно также, что существуют тысячи менее опасных способов выразить свою солидарность с угнетенными, и к этим способам прибегали в Италии многие даже во время немецкой оккупации, но в гитлеровской Германии случаи выражения такой солидарности были очень редки».

И это пишет человек, давно смирившийся с тем, что в Освенциме даже немногочисленные герои сопротивления могли вести свою подпольную деятельность, лишь в той или иной степени становясь подручными убийц. Жаль, что химик Примо Леви не додумался ввести такое понятие, как «удельная подлость»: величина совершенной подлости делится на величину принуждавшего к ней давления, – вполне возможно, что по коэффициенту удельной подлости наши наставники серьезно обошли бы воспитуемых.

В послесловии к «Канувшим» известный социолог Б. Дубин отмечает, что холокост «не относится для сегодняшних россиян к решающим событиям XX века, к его крупнейшим катастрофам». Для европейцев же, добавлю я, холокост относится к числу тех осточертевших катастроф, по поводу которых нужно постоянно демонстрировать постную мину, отводя душу лишь на преувеличениях насилий «израильской военщины».

Попытки заставить людей жалеть кого-то больше, чем хочется, могут вызвать лишь неприязнь и к воспитателям, и к тем несчастным, принудительного сочувствия к которым они добиваются.

Интересно, что нацисты старались оградить палачей от невольного сострадания посредством «бесполезной жестокости» – она должна была расчеловечить будущие жертвы, сделать их отвратительными. Для этого и нужно было раздевать их догола, лишать отхожего места, чтобы им приходилось справлять нужду где придется… Штагль, комендант Треблинки, выразился с предельной ясностью: заключенных следовало лишить человеческого облика, чтобы убийцам было легче их убивать.