Александр Мелихов - Застывшее эхо (сборник)

В момент гибели Паку Чонхи ненамного перевалило за шестьдесят, но за восемнадцать лет его правления южнокорейская модернизация достигла совершеннолетия. И дальше могла жить и развиваться самостоятельно. Отчего и недовольство его режимом усиливалось не по мере неудач, а по мере успехов: требования политических свобод росли вместе с верой, что теперь-то уж для зажима демократии нет никаких серьезных оправданий.

Никаких экономических Америк генерал и подлинно не открыл. Бедных он заставил не бузить, а работать, богатых же – не воровать и не транжирить, а развивать производство. Государственные и межгосударственные льготные инвестиции и выгодные госзаказы получали те, кто справлялся с пятилетним планом.

Государственное планирование тоже выстраивалось без затей. Поскольку подниматься приходилось с нуля, производить начинали наиболее простые вещи, продавая их туда, где за них платили наиболее дорого, – в богатые развитые страны. Вырученные же средства вкладывались не в зарубежные дворцы и футбольные команды, а в новые технологии и образование, которое позволяло бы населению этими технологиями овладевать.

Для успеха всего-то и требовались люди – могучая кучка держателей власти, всерьез желавшая послужить своей стране. Для нынешних практичных времен это и есть главное чудо.

Либеральные идеологи не раз дивились, почему народ ужасным авторитарным модернизаторам вроде Петра или Сталина прощает если не все, то очень многое, а либеральным всякое лыко ставит в строку. Ответ ясен: если женщина меня не ценит, значит, она испорченная дура, если народ предпочитает тиранов, а не нас, таких гуманных и просвещенных, значит, это нация рабов, обожающая поклоняться убийцам.

Но отчего народ не сложил ни одной песни о Чикатило? Почему в тюрьмах никто не проникается преданностью надзирателям-садистам?

Все разговоры о нации рабов – либеральные самоутешительные сказки: таких наций не бывает. Человек всегда испытывает неприязнь к тем, кому вынужден подчиняться не по доброй воле, и, более того, всегда испытывает тайную или явную ненависть ко всякому, кто внушает ему страх. Люди почитают и охотно повинуются тирану лишь до тех пор, пока видят в нем орудие своих целей. И если какой-то тиран – особенно если не за их счет, а тем более в прошлом – наворотил целую гору подвигов вперемешку с горой ужасов, потомки стараются закрывать глаза на ужасы, ибо воспоминания о подвигах предков укрепляют их экзистенциальную защиту, ослабляют страх собственной ничтожности, а именно ощущение нашей мизерности в мироздании есть главный враг и разрушитель человеческого счастья.

Модернизаторы же, которые не ставят перед народом великих целей, не поддерживают в нем абсолютно необходимое каждому народу ощущение собственной исключительности, но всего лишь предлагают ему уподобиться некоей норме, сделаться в лучшем случае двенадцатым в дюжине лидеров, – они экзистенциальную защиту разрушают. Ибо представление о собственной дюжинности разрушительно как для личности, так и в неизмеримо большей степени для народа. За какие же коврижки народ станет прощать хоть малейшие неудобства планировщикам, которые, перестраивая дом, оставят хозяев без крыши воодушевляющих мечтаний? Пускай страдания не столь уж невыносимы, но зато они вовсе не имеют высокого оправдания. Лишения, вызываемые либеральными преобразованиями, могут быть оправданны только в том случае, если они будут сопровождаться укреплением национальной экзистенциальной крыши.

Начиная модернизацию, необходимо прежде всего озаботиться экзистенциальной защитой граждан, изображать обновления не как стремление к дюжинности, а как еще не виданный в истории подвиг. Что не так уж далеко от истины: не припомню, чтобы какая-то держава по доброй воле расставалась с милитаризованным тоталитарным прошлым. При ослабленной экзистенциальной защите каждая неудача (а любой реальный путь бывает переполнен неудачами) порождает не нормальную досаду, но – отчаяние, способное погубить даже самое успешное дело.

И единственная терапия от подобного отчаяния – терапия успехами. Хотя бы небольшими. Хотя бы воображаемыми. Хотя бы не собственными, а успехами тех, с кем униженный и оскорбленный эмоционально себя отождествляет – вплоть до любимой футбольной команды. Или тем более успехами его страны, эмоциональное слияние с которой являет собою главный слой его экзистенциальной защиты.

Но что делать, если в исцелении нуждается именно страна? К счастью, всегда остается множество аристократических личностей, исполненных веры в свое дело, готовых творить подвиги во имя своей мечты и тем поддерживать воодушевление остальных. Аристократических натур полным-полно среди учителей, врачей, библиотекарей, инженеров, ученых, военных, спортсменов – я долго не находил среди них лишь менеджеров, они казались мне мелкотравчатыми прагматиками, бесполезными в делах исторического масштаба. Но вот недавно мне пришлось пообщаться со студентами нового финансово-экономического института, и предубеждения социального расизма меня оставили. Прелестные девушки-экономистки так же стремились послужить чему-то прекрасному и бессмертному, как физики и лирики нашей молодости.

Похоже, все-таки есть на кого оставить Россию!

Наркомания действительно чума – уже XXI века. И если бы можно было отгородиться от нее кордонами, я бы стоял за то, чтобы пограничники на этих кордонах имели право стрелять без предупреждения. Правда, и тогда было бы неясно, какие мотивы побудили бы борцов с наркомафией не доить, а давить ее: ссориться с нею куда опаснее, чем с контролирующими организациями, которые, во всяком случае, не станут убивать по одному лишь подозрению в предательстве – так что для охраны антинаркотических границ нужны тысячи и тысячи бесстрашных идеалистов. Откуда им взяться в обществе, где высшей мудростью объявлен прагматизм?

И какими заставами можно отгородиться от болезни, возбудитель которой находится внутри человека? Ибо человек трезвыми глазами на жизнь смотреть не может – слишком она страшна и скучна, если вглядеться в нее с холодным вниманьем. И прежде люди опьянялись средствами культуры – воодушевляющими выдумками. Именно культура доставляла человеку захватывающие переживания, наполняла его жизнь смыслом и красотой, защищала от чувства бессилия и заброшенности. Но когда в погоне за практичностью человек уничтожил все красивые сказки, он остался наедине с устрашающей наготой жизни и начал добивать до нормы психоактивными препаратами.

Наркотики пытаются выполнять ту функцию, которую в обществе прежде выполняла культура, подобно тому как протез пытается взять на себя функции утраченного органа. А потому, удаляя протез, необходимо бороться с экзистенциальным кризисом, восстанавливать ощущение красоты и значительности мира, в котором мы живем.