Вадим Ковский - Ландшафты Зазеркалья

— Ишь ты, — сказал тогда гражданин Чижиков и, встретив Мишку Сыча (начальника вышнегорской милиции. — В. К.) — сказал гражданин Чижиков Мишке Сычу, что лежит на дороге мертвое тело и не шевелится. Подошел Мишка Сыч к мертвому телу, пнул это тело ногой, и оно в третий раз не пошевелилось!» Подобный рассказ, разумеется, может быть выдержан только в духе «черного юмора». Но сама чернота эта социально очень информативна. Пнуть мертвого разок-другой ногами, дабы убедиться, что он действительно мертв, бывшим участникам и героям Гражданской войны ничего не стоит.

Рассказ Зощенко «История болезни», прикрываясь маской бесхитростной юмористики, на самом деле более страшен, чем смешон. В конце концов это — история болезни общества, абсолютно узнаваемая, не устаревшая, увы, ни в одной детали до сих пор. В нем не о недостатках медицины идет речь, а именно о привычке превращать человека в мертвое тело и даже как бы воспринимать человека не иначе как в этой многообещающей перспективе. Фантастическая обстановка некой больницы буквально на каждом шагу сигнализирует персонажу рассказа, что он уже почти мертв, начиная с плаката на стене «Выдача трупов от 3-х до 4-х» до сцены в «обмывочной», где героя норовят поместить в одну ванну с больной старухой, утешая обещаниями, что та вот-вот умрет.

Зощенко стилевой игрой, остроумием, комизмом ситуаций и каким-то абсолютным с точки зрения здравого смысла абсурдом эстетически как бы нейтрализует глубокую внутреннюю безысходность и печаль своих рассказов. Из пестрых одежд зощенковского скоморошества осторожно выглядывает наружу автор, хорошо загримированный, но прекрасно понимающий, в каком обществе и среди каких персонажей он живет. «Персонажи» тоже кое-что понимали. Е. Габрилович приводит в своих воспоминаниях удивительную деталь: заключенные лагпунктов, вымытые, прилично одетые, отнюдь не любители литературы каким-то образом узнавали, что в группе знаменитостей к ним едет Зощенко. Они хором выкрикивали на остановках только его имя, требуя, чтобы писатель вышел к ним. Но Зощенко, бледный, в черном костюме, отсиживался в каюте и ни разу не появился на публике.

Бытовой абсурд Зощенко не так уж далек от мировосприятия Даниила Хармса, одного из самых выдающихся участников литературной группы обэриутов. Эстетическая платформа группы, ориентированной на поиски новой художественной семантики, и была ближе всего футуризму. Непосредственные связи поэзии и прозы Хармса с действительностью достаточно умело затемнены. Однако в ходе исторического времени обэриутство становится все более открытым не только для рафинированных эстетических толкований, но и для вразумительной социальной интерпретации. Стоит обратиться лишь к нескольким мотивам, отчетливо различимым и усиливающимся у Хармса от 1920-х годов к 1930-м, чтобы отношение его произведений к общей картине Зазеркалья стало вполне очевидным. Один из этих мотивов сформулирован, например, в названии фрагмента «История дерущихся»: «Алексей Алексеевич подмял под себя Андрея Карловича и, набив ему морду, отпустил его. Андрей Карлович, бледный от бешенства, кинулся на Алексея Алексеевича и ударил его по зубам. Алексей Алексеевич, не ожидая такого быстрого нападения, повалился на пол, а Андрей Карлович сел на него верхом, вынул у себя изо рта вставную челюсть и так обработал ею Алексея Алексеевича, что Алексей Алексеевич поднялся с пола с совершенно искалеченным лицом и рваной ноздрей».

Таких «случаев» (авторское обозначение жанра) у Хармса множество. Сама плотность их в его прозе, конечно, не случайна. То «Сенька стукнул Федьку по морде», а Федька «оторвал ему правое ухо»; то «товарищ Машкин ударил кулаком по голове товарища Кошкина»; то «огромный автомобиль» наехал на некоего Дернятина и как ни в чем не бывало покатил дальше; то один охотник, к ужасу остальных, ни в чем, однако, ему не препятствовавших, замучил насмерть другого… Это — Хармс для взрослых, в котором лишь отчасти, благодаря отдельным, тонко интонированным гротесковым штрихам натуралистического сообщения, угадывается автор детских считалок, скороговорок, словесных экспериментов, мастер розыгрышей, остроумец и эксцентрик. Это — авторское подсознание Хармса, рождающее чудовищ, подсознание, где гнездится постоянный страх перед жестокостью, поразившей общество подобно неизлечимой болезни. Жестокость толпы для Хармса страшнее жестокости индивида: «Толпа волнуется и, за неимением другой жертвы, хватает человека среднего роста и отрывает ему голову. Оторванная голова катится по мостовой и застревает в люке для водостока. Толпа, удовлетворив свои страсти, — расходится».

Еще одна сквозная тема «взрослого» Хармса — исчезновение человека, арест. Сам этот мотив возник уже в пьесе «Елизавета Бам» с первой реплики героини: «Сейчас, того и гляди, откроется дверь, и они войдут… Они обязательно войдут, чтобы поймать меня и стереть с лица земли». В зарисовке 1940 года «Помеха» «человек в черном пальто», сопровождаемый военными и дворником, врывается в квартиру, чтобы забрать там мужчину и женщину, по-хармсовски весело предающихся любовной игре. Биографические истоки «чекистских» сюжетов в данном случае не требуют особых пояснений. Репрессии против обэриутов начались с 1937 года. Первым пал ближайший к ним Николай Олейников, потом Заболоцкий. Кольцо вокруг Хармса неуклонно сжималось и сдавило ему горло в 1941-м: тему завершала жизнь, кончавшаяся вместе с темой… Без сказанного невозможно понять «Старуху» — одно из самых мрачных и многослойных произведений. Борьба героя-литератора с мертвой старухой, то исчезающей, то возникающей вновь с достоверностью почти физиологической, — это борьба автора не только с химерами собственного воображения, но и с реальным страхом перед наступающей развязкой, метафора глубокой депрессии, иссякающей способности писать в условиях глобальной творческой несвободы.

В каком-то смысле «Старуха» — произведение о сам ом творческом процессе, об интеллекте, который не нужен «толпе», о хрупкой человеческой индивидуальности, попадающей под каток истории. И здесь Хармс, безусловно, близок к тесно связанному с обэриутами Константину Вагинову. Проза Вагинова, пространственно обширная, кружевная, насыщенная эстетическими ассоциациями и реминисценциями, лирически подробная, казалось бы, не имеет с резкими, насмешливо-натуралистическими, мозаичными фрагментами Хармса внешне ничего общего. Характеризуя свой жанр как «бамбочаду», то есть «изображение сцен обыденной жизни в карикатурном виде», Вагинов по привычке лукавит. Его карикатуры, выполненные в изящной декоративной манере Константина Сомова или Александра Бенуа, отнюдь не самоцельны. Они лишь инкрустации в вагиновскую прозу, на самом деле рисующую достаточно широкую и социально значимую картину «доживания» в условиях новой действительности целого слоя «лишних людей». Несчастные пытаются сделать вид, что «двенадцати лет революции» как бы не существует. Они уже принципиально не меняют старых привычек, одержимы воспоминаниями, погружены в книги, с эстетским наслаждением коллекционируют любые предметы, воплощающие прошлое. Даже детали своего собственного времени уже запасают для будущих исторических коллекций, например, конфетные обертки 1922—1923 годов «с советами крестьянину относительно урожая».