Константин Кеворкян - Фронда [Блеск и ничтожество советской интеллигенции]

Начали возвращаться те, кто ранее был арестован. Одна из записей 1939 года Елены Сергеевны Булгаковой: « 10 мая. Днем звонок – Вольф! Я закричала – какой Вольф?! Вениамин Евгеньевич?! Пришел через час, похудел, поседел, стал заикаться. Оказывается, просидел полгода, был врагом народа объявлен, потом через шесть месяцев был выпущен без всякого обвинения, восстановлен в партии и опять назначен на свой прежний пост – директора Ленинградского Красного театра» [92] Теперь – имени Ленинского комсомола. (133). В общем, почти как у Булгакова в последней главе: «Кот был развязан и возвращен владелице, хлебнув, правда, горя, узнав на практике, что такое ошибка и клевета». Ситуация, ставшая почти штампом в художественной и мемуарной литературе о той эпохе – арестованный, уходя из дома, уверяет окружающих, что это «какая-то ошибка». Ох, четко понимали современники Булгакова, о чем он пишет: « 15 мая. (1939) Вчера у нас было чтение – окончание романа… Последние главы слушали почему-то закоченев. Всё их испугало. Паша в коридоре меня испуганно уверял, что ни в коем случае подавать нельзя – ужасные последствия могут быть» (134). Последствий не было – после смерти Булгакова у его вдовы никогда не делали обыска.

Вопрос понимания сути репрессий состоит не в том, что одни мерзавцы судили других да под топор попали невинные люди. Суть состоит в предопределенности, неумолимой логике событий. Революция была порождена гнилостью царского строя и разложением правящих слоев. Революцию поддержали образованные классы России и даже правили некоторое время, но либеральная часть общества не смогла удержать страну по причине как собственных противоречий, так и внешних факторов. К власти пришли левые радикальные интеллигенты во главе с Лениным. Большевики дали крестьянству то, чего оно желало столетиями, получили поддержку народа и победили. Но без взнуздания этого самого крестьянства большевики не могли бы решить поставленных перед собою задач создания передового индустриального общества.

Собранное в кулак государство не новость для российской истории, взять хотя бы Петра Великого; не в новинку и сопровождающие скачок жертвы, в том числе среди элиты. Особенностью рассматриваемого этапа стало наличие в жерновах интеллигенции, без которой современное общество просто не может функционировать. И сохранение интеллигенцией генетической памяти, ожогового шока, который заставил ее выкинуть на свалку истории весь предыдущий опыт страны, погубить государство, да и еще упрямо настаивать на своей правоте. Путь губительный, дорога в никуда.

Надо четко понимать, что удар сталинизма направлялся, прежде всего, против коммунистической элиты ленинского призыва, с которой интеллигенция успела примириться и сродниться. Но именно эта элита после Гражданской войны и особенно коллективизации являлась врагами народа в самом прямом смысле. Сталин сбросил своих коммунистических бояр на вилы народа и тот их с удовольствием прикончил.

Сталинизм способствовал созданию новой системы власти, взрастал на ее основе, но вместе с тем он противостоял ей, боролся против нее, стремился сдержать ее рост и рост ее силы. «Миллионы шакалов устремились в эту сеть власти. И не будь сталинской сверхвласти, они сожрали бы все общество с потрохами, разворовали бы все, развалили бы…» (А. Зиновьев) (135). Когда система власти приобрела более или менее упорядоченный вид, сталинизм как форма управления изжил себя и был отброшен.

Однако все это – лишь попытки реконструировать возможные рациональные объяснения в целом страшного и жестокого дела, которое даже если и решило срочные и чрезвычайные проблемы, заложило под советскую государственность мину замедленного действия. Проблема, если вдуматься, достаточно сложна. Ведь в 1937-м погибли или оказались в заключении многие и многие люди, которых ни в коей мере нельзя отнести к категории «палачей» и уже одно это ставит под сомнение закономерность, каковую вроде бы можно увидеть в казнях вчерашних революционеров, – не говоря уже о том, что далеко не все из них получили возмездие. Если бы справедливость вершилась в законченном виде, может и не просочилась бы «оттепель», не случилось бы последующих протестов. Касательно кровавого прошлого в обществе наступил бы молчаливый консенсус, как это случилось в современных Франции или Китае. Но либеральная, прозападная интеллигенция подняла на щит всех (почти всех) жертв Сталина и оказалась в дурацком положении, как уже цитированные Битов и Евтушенко, с его «коммунистами-идеалистами».

Явное передергивание, смешивание жертв и палачей в единую массу и последующая неадекватность выводов представляет для общества опасность. Увлечение социализмом превратилось в свою противоположность – борьбу за дикий капитализм. Но, в любом случае, не за народное благополучие – при капитализме каждый за себя.

Важно то, что именно люди, против которых были, прежде всего и главным образом, направлены репрессии 1937-го, предварительно создали в стране сам «политический климат», закономерно порождавший беспощадный террор. Более того: деятели именно этого типа всячески раздували пламя террора непосредственно в 1937 году! Это секретари обкомов и руководители республиканских компартий, что осатанело требовали прибавки к квотам на расстрел, и сами сгорали в расстрельном угаре; это рядовые партийцы, послушно поднимавшие руки, требуя расстрелять «взбесившихся собак»; это деятели культуры и науки, которые напропалую строчили доносы на коллег и соседей, как булгаковский Алоизий Могарыч.

Говорить, что это «они», а не «мы», то «давно», а мы «сейчас» – значит не понимать, что при современных информационных технологиях общество превращается в кровожадную толпу в течение нескольких недель. А что ее возбуждает – коммунизм или национализм – для будущих жертв толпы не так уж и важно. Н. Мандельштам, рассуждая о феномене массового насилия в якобы цивилизованном обществе, писала: «В детстве, читая про Французскую революцию, я часто задавалась вопросом, можно ли уцелеть при терроре. Теперь я твердо знаю, что нельзя. Кто дышал этим воздухом, тот погиб, даже если случайно сохранил жизнь. Мертвые есть мертвые, но все остальные – палачи, идеологи, пособники, восхвалители, закрывавшие глаза и умывавшие руки, и даже те, кто по ночам скрежетал зубами, – все они тоже жертвы террора» (136). Примерно в то же время на эту же тему высказалась и Анна Ахматова: «Если пострадавших миллионы, то и тех, кто повинен в их гибели, тоже не меньше. Теперь они дрожат за свои имена, должности, квартиры, дачи. Весь расчет был: оттуда возврата нет» (137). Да не очень они дрожали и нормально смотрели, порою даже с наглостью – политический строй ведь не изменился.