Константин Кеворкян - Фронда [Блеск и ничтожество советской интеллигенции]

О тайных мотивах конформизма В. Шкловского нам рассказывает В. Каверин: «Унизительный, оскорбительный, никогда не отпускающий страх волей-неволей присоединяется к каждой минуте его существования. Он попытался объяснить причину: у него были два брата и сестра – все погибли. Белые закололи штыками старшего брата Евгения – он был врачом и защищал раненых красноармейцев от белых… Владимир, которого я знал, погиб в лагере в тридцатых годах. Не помню при каких обстоятельствах погибла его сестра…» (12) Да и сам Шкловский – бывший эсер, эмигрант… И, кстати, соперник Булгакова на любовном фронте.

М. Булгаков, конечно, обратил самое пристальное внимание на опубликованное в газетах предсмертное письмо В. Маяковского, направленное не только «Всем», но, в частности, и тому же адресату, к которому недавно обратился сам Булгаков («Товарищ правительство») [98] Предсмертная записка Маяковского гласила: «Всем. В том, что умираю, не вините никого и, пожалуйста, не сплетничайте. Покойник этого ужасно не любил. Мама, сестры и товарищи, простите – это не способ (другим не советую), но у меня выходов нет. Лиля – люби меня. Товарищ правительство, моя семья – это Лиля Брик, мама, сестры и Вероника Витольдовна Полонская. Если ты устроишь им сносную жизнь – спасибо… В столе у меня 2000 руб. – внесите в налог…». По мотивам посмертной записки Маяковского, беспризорники распевали: «Товарищи правительство, пожалей мою маму,/ Береги мою лилию сестру./ В столе лежат две тыщи – / Пусть фининспектор взыщет, /А я себе тихонечко умру». Как видим, бродяжки пели довольно близко к оригиналу… . Обращаться к первому лицу страны в те годы не было в диковинку среди писателей и прочих деятелей культуры. Сталину писали Горький, А. Толстой, Демьян Бедный, Афинагенов, Ахматова, Безыменский, Билль-Белоцерковский, Замятин, Зощенко, Корнейчук, Пастернак, Пильняк, Фадеев, Шагинян, Шолохов, Эренбург, Станиславский, Довженко, Ромм, Эйзенштейн, Чуковский, Хренников и др. [99] А тут, понимаете ли, читаю в современных мемуарах: «В период 20-50-х годов прошлого века существовало страшное правило: если находящийся в опале литератор или актер обращался с письмом к “вождю и учителю”, он этим самым подписывал себе смертный приговор» (13). Вот наглядный пример, что происходит с разумом, оболваненным антисоветской пропагандой. Но обращение Булгакова особого плана – к тому времени травля писателя, при самом непосредственном участии его украинских земляков, достигла апогея; пьесы запрещались, литературные произведения не издавались, он видел единственный выход в выезде за границу.

И вдруг – спасительная поддержка вождя: последовал личный звонок Сталина, доброжелательная беседа, оголодавшему Булгакову предоставляют постоянную работу.

После наплевательского отношения к своему союзнику Маяковскому власть вдруг нисходит до общения едва ли не с врагом Булгаковым. Это ли не начало новых времен, не свидетельство изменившегося подхода к творческому человеку!? Факт личной беседы опального писателя со Сталиным произвел сильнейшее впечатление на всю старую интеллигенцию, выразителем чьих дум и чаяний являлся Михаил Афанасьевич. Агентурно-осведомительная сводка от 24 мая 1930 года (после письма Булгакова Сталину и его реакции): «Такое впечатление, словно прорвалась плотина и все вдруг увидели подлинное лицо тов. Сталина. Ведь не было, кажется, имени, вокруг которого не сплелось больше всего злобы, ненависти, мнений как об озверелом тупом фанатике, который ведет к гибели страну, которого считают виновником всех наших несчастий, недостатков, разрухи и т. п… Он ведет правильную линию, но вокруг него сволочь. Эта сволочь и затравила Булгакова, одного из самых талантливых советских писателей. На травле Булгакова делали карьеру всякие литературные негодяи, и теперь им Сталин дал щелчок по носу. Нужно сказать, что популярность Сталина приняла просто необычайную форму. О нем говорят тепло и любовно, пересказывая на разные лады легендарную историю с письмом Булгакова» (14).

История с М. Булгаковым не единичная, похожие случаи происходили и с другими представителями старой, традиционной интеллигенции. Так, когда в «Известиях» и в «Правде» появились рецензии, ругающие «Наполеона» историка Евгения Тарле [100] О книге Тарле диалог из дневников К. Чуковского: – Книга-то очень хорошая, но ее нужно было выругать, т. к. предисловие к ней написал Радек. – Так ругали бы Радека. Зачем же ругать книгу Тарле. – Вы ничего не понимаете. Так всегда делается (17). , автор написал Сталину письмо, просил разрешения ответить своим рецензентам в газете. Иосиф Виссарионович ответил ему лаконичным письмом: «Академику Тарле (Тарле был тогда исключен из Академии – К.К.). Не нужно отвечать в газете. Вы ответите им во 2-м издании Вашего прекрасного труда» (15). Другой пример: в начале 1937 года пресловутый П. Керженцев ухитрился издать совершенно дикий приказ о ликвидации Музея изобразительных искусств (ныне Музей им. Пушкина). Сотрудники написали письмо Сталину, и тот устроил Керженцеву нахлобучку. Музей остался цел. Б. Пастернак говорил о Сталине: «Я не раз обращался к нему, и он всегда выполнял мои просьбы» (16). Так постепенно преодолевался раскол между старой интеллигенцией и правящим режимом.

В числе прочих, одной из важных примет «сталинской оттепели» стала ликвидация в 1936 году Коммунистической академии, полуидеологического заведения, трактовавшего различные отрасли науки исключительно с классовых позиций. Комакадемия на всем протяжении своего существования (с 1918 года) в лице своих институтов – философии, истории советского строительства, мировой политики; секций – аграрной, права и государства, экономики, литературы и искусства; обществ – историков-марксистов, биологов-материалистов и других структур, навязывало населению страны свои взгляды при помощи разработанных ими школьных и вузовских учебников, выходивших при их официальном контроле энциклопедий – Малой и Большой Советских, Литературной. И вот эта одиозная Коммунистическая «академия» принудительно сливалась с Академией наук, ее члены в том же звании переводили в АН СССР. Однако там они уже играть прежнюю роль богов от идеологии не могли.

Культура и наука, принимавшие во внимание только партийность творца и его былые заслуги перед пролетариатом, становились анахронизмом эпохи «культурной революции» 1920-х годов, наряду с РАППом и прочими. Ультралевая мода двадцатых годов выбрасывалась на свалку истории.

В отличие от крикливости и публичного шума культурной революции 1920-х интеллектуальная жизнь старой интеллигенции теплилась тогда в основном на камерных вечеринках, немногочисленных встречах единомышленников, например, так называемых «Никитинских субботниках», собрании интеллектуалов у историка литературы и издателя Е. Никитиной – по субботам она подкармливала изысканными обедами писателей, которых издавала. Именно там, в марте 1925 года, Булгаков читал свое «Собачье сердце» (по поводу чего в органы сразу поступил соответствующий донос). Михаил Афанасьевич тоже в долгу не оставался и в дневниках припечатал «Никитинские субботники» – «затхлая, советская, рабская рвань, с густой примесью евреев» ( подчеркнуто самим Булгаковым – К.К.) (18). Но Михаил Афанасьевич понимал, что скоро и такой скромной отдушины для общения не останется: укрощение строптивых было только вопросом времени. И – общался.