Константин Кеворкян - Фронда [Блеск и ничтожество советской интеллигенции]

Вот этот момент, когда некая «передовая» интеллигенция высмеивает и охаивает тех, кто хочет сотрудничать с властью, является принципиальным для судеб государства. Н. Мандельштам рассуждает о стремлении Осипа Эмильевича Мандельштама быть полезным новому обществу не иначе, как о душевной болезни: «Единственное, что мне казалось остатком болезни, это возникновение у О.М. время от времени желания примириться с действительностью и найти ей оправдание. Это происходило вспышками и сопровождалось нервным состоянием, словно в такие минуты он находился под гипнозом. Тогда он говорил, что хочет быть со всеми и боится остаться вне революции, пропустить по близорукости то грандиозное, что совершается на наших глазах… Надо сказать, что это чувство пережили многие из моих современников, и среди них весьма достойные люди, вроде Пастернака. Мой брат Евгений Яковлевич говорил, что решающую роль в обуздании интеллигенции сыграл не страх и не подкуп, хотя и того, и другого было достаточно, а слово “революция”, от которого ни за что не хотели отказаться… – и дальше шедевр мысли автора. – К счастью, припадки того, что сейчас у нас называют патриотизмом, происходили с О.М. не часто. Очнувшись, он сам называл их безумием» (3). Итак, сочувствие революции (а ее победа обусловлена волей народа-крестьянства) – «нервное состояние», а «патриотизм» – это безумие, припадки, болезнь.

С какого-то момента тандем власти и интеллигенции начал распадаться: ту часть интеллигенции, которая сразу после революции пошла во власть, смело валом репрессий, многие идеалисты сложили свои головы на войне. Выжившие – напуганы, озлоблены, молодые – настроены скептично. Мемуары Н. Мандельштам, описывающие как приступы «безумия» попытки Осипа Эмильевича, пытавшегося найти взаимопонимание с новой властью, были написаны уже после ХХ съезда, когда критические настроения охватили значительную часть интеллигенции. Прошел четкий водораздел: кто не с нами в нашем фрондерстве – тот против нас. Это настрой сохранился до наших дней. Вот знаменитый сатирик В. Шендерович вспоминает, как редактор пытался его унять во время войны в Чечне: «Добродеев позвонил сразу после программы: “…мы не имеем права так говорить о своей армии. Идет война…” Я был неприятно удивлен… я сказал, что армия это – не моя, и война не моя» (4). Автор «неприятно удивлен» тем, что армия, в которой, кстати, служат его сограждане, во время войны нуждается в поддержке, а не издевательстве. Это не егоармия, не его война, попросту говоря, и не его страна. Собственно, в том же признаются многие русскоязычные телеведущие – от В. Познера до С. Шустера. Радикальное неприятие всего отечественного стало бравадой, символом опознания по системе «свой-чужой» задолго до распада Советского Союза и сохранилось доныне в виде радикального западничества, исповедуемого либеральной интеллигенцией.

Иная часть отечественной интеллигенции всё же старалась понять революцию и осмыслить, почему глубинные народные чаяния вознесли на вершины власти именно большевиков. Заклятый враг коммунистов – знаменитый эсер и террорист Б. Савинков – незадолго до смерти признал: «Мы все побеждены Советской властью. Побеждены и белые, и зеленые, и беспартийные, и эсеры, и кадеты, и меньшевики. Побеждены и в Москве, и в Белоруссии, и на Украине, и в Сибири, и на Кавказе. Побеждены в боях, в подпольной работе, в тайных заговорах и в открытых восстаниях… Не испугаемся правды… Рабочие и крестьяне поддерживают свою, рабочую и крестьянскую, Советскую власть. Воля народа – закон. Это завещали Радищев и Пестель, Перовская и Егор Сазонов. Прав или не прав мой народ, я – только покорный его слуга. Ему служу и ему подчиняюсь. И каждый, кто любит Россию, не может иначе рассуждать».

Пойти на сотрудничество с большевиками стремилась и та часть интеллигенции, которая приняла близко идеи евразийства и «сменовеховства» [96] Это идейно-политическое и общественное движение, возникшее в начале 1920-х гг. в среде русской зарубежной интеллигенции. Получило свое название от сборника статей «Смена вех», вышедшего в Праге в июле 1921 г. . Сменовеховцы ставили перед собой задачу в свете новых политических реалий, сложившихся в ходе Гражданской войны, пересмотреть позицию интеллектуалов по отношению к послереволюционной России. Суть пересмотра состояла в отказе от вооруженной борьбы с новой властью, признании необходимости сотрудничества с большевиками во имя благополучия Отечества, примирения и гражданского согласия.

Под влиянием «сменовеховства» тысячи представителей интеллигенции возвращались на родину, а те, кто с родины и не уезжал, занимали по отношению к Советской власти примирительную позицию. Ведущим стал тезис о «великой и единой России» – как в экономическом, так и социокультурном плане. Взгляды сменовеховцев освещались в советской печати, им разрешали читать лекции, устраивать диспуты и собрания интеллигенции. Их газета «Накануне» (с ней сотрудничал, среди прочих, и М. Булгаков) беспрепятственно распространялась в СССР.

Примиренчество повлекло за собой отказ от такой базисной ценности либерализма, как приоритет идеалов гражданского общества, примат личности по отношению к обществу, обосновывало сильную государственность и значение национальной идеи. Вера в очищение интеллигенции в огне революции стала основной для пересмотра многих либеральных мифов эпохи: «А может быть, так надо , – рассуждает конформистски настроенный Лоханкин, – может быть, это искупление, и я выйду из него очищенным? Не такова ли судьба всех стоящих выше толпы людей с тонкой конституцией?» «… Великая скорбь давала ему возможность лишний раз поразмыслить о значении русской интеллигенции, а равно о трагедии русского либерализма».

Напомню, что появление «Смены вех» состоялось в 1921 году, когда в Советской России лютовали голод и разруха. Реалии жизни для рядовой интеллигенции были невеселыми. Красная власть, сама рожденная видениями радикальной интеллигенции, интеллектуалов не жаловала, как выкрест хасида. В угаре революционных преобразований большевики поспешно отрекались от старого мира и его символов, одним из которых являлась культура эксплуататорских классов. Так, в 1921–1922 годах Ленин настаивал на закрытии даже Большого театра: «Очень дорого содержать, помещичья эстетика». К середине 1920-х в Москве насчитывалось 8000 только безработных артистов. В начале 1920-х на аукционе в ресторане «Прага» картины известных художников шли за гроши, по 3–4 рубля за штуку. Картина Васнецова стоила 12 рублей. Рамы стоили дороже.

Вообще, среди работников умственного труда процент безработных был одним из самых высоких: 46,6 % в 1923 году, 25,1 % в 1927, 18,2 % в 1929 году. Причем, среди технической интеллигенции это число составляло 28,6 % (5). Учащиеся рабфака получали стипендию больше, чем пособие по безработице для писателей (23 рубля и 22 рубля 50 копеек соответственно).