Константин Кеворкян - Фронда [Блеск и ничтожество советской интеллигенции]

Себя успешный и известный писатель в класс не включает – видит «брешь между нами и ними», тем не менее за границу ездит постоянно, ведет вполне свободный образ жизни, включая приемы, охоту и званые обеды… Вот оно – «двойное сознание» в действии. Приводя в чувство вдруг взбрыкнувшего К. Симонова, когда тот внезапно перестал выкупать продукты из спецраспределителя, куратор культуры в ЦК Д. Поликарпов четко сформулировал позицию власти:

– Что ты хочешь этим сказать, Костя, что ты лучше других? Раз партия решила, что тебе положено, значит, положено… (136)

То, что по ранжиру было положено Ю. Нагибину, он тоже получал; капризничал, фрондерствовал – но получал. Полагалось и другим официально признанным знаменитостям из мира науки, культуры, спорта. Академик-астроном И. Шкловский в шутливом тосте перечисляет, что положено академикам: «Быть членом советской академии очень выгодно, товарищи! Помимо денег, академики получают немалые блага в других формах.

Прежде всего – хорошие условия в больнице АН, куда – увы – время от времени приходится попадать уже далеко немолодым деятелям науки. Дают там нашему брату отдельные палаты – сам лежал 3 раза, а это в наших условиях далеко не пустяк! Важнейшей привилегией академиков и членкоров является то, что их никогда не выгонят на пенсию… Кажется, такая мелочь – академическая столовая в Москве, а как это удобно и, что греха таить, вкусно! Это уже специфика нашей хронически голодающей, одолеваемой разного рода дефицитами, страны». Вспоминая об олимпийской чемпионке, гимнастке О. Корбут, ее супруг, знаменитый солист «Песняров» Л. Борткевич отмечает: «Путешествия по родной земле были для нее экзотикой: она лучше знала Нью-Йорк, Атланту, Сингапур, Лондон, а не Владивосток, Иркутск, Мурманск, Одессу» (137). Ему, кстати, тоже перепадало. Он описывает любопытный случай, когда после исполнения песни «Александрина» на концерте, где присутствовал руководитель Белоруссии П. Машеров, «Песняров» от имени первого секретаря компартии Белоруссии попросили спеть эту действительно изумительную песню на «бис»: «…На следующий день, когда мы пришли в филармонию, прибежал начальник отдела кадров: скорее все бумаги на награждение! Как мы узнали потом, Машеров в конце концерта прослезился и сказал: “Всех, кто был на сцене на “Александрине” наградить званием”» (138).

Щедрости государства доставались далеко не всем, только инкорпорированным в систему. А вот маргинальному В. Ерофееву государство выплачивало лишь пенсию в размере 50 рублей, а потом, с изменением группы инвалидности со второй на третью, – 26 рублей. И только потому, что официально В. Ерофеев писателем не числился (как и В. Высоцкий, которого сей факт очень огорчал), а значит – никак в число избранных не входил. Голодуха же, ясное дело, любви со стороны писателя не прибавляла, и получался замкнутый круг. Партия не желала осмыслить проблему массового ухода в эмиграунд, признать факт того, что вирусом инакомыслия инфицирована не маргинальная часть интеллектуалов, вроде Ерофеева, а вся интеллигенция. Подачки могли лишь оттянуть времясерьезного разговора, но не избавить от него. И, что самое смешное, это будет беседа с самим собой – как жить дальше в усложняющемся мире, сможет ли элита государства справиться с возникающими проблемами, каковой должна быть цена творческой свободы и популярности.

Впрочем, уже тогда доступ к популярности, а это во многом цель творческого человека, определяли не только партийные органы, но и структуры параллельного мира. Мира подпольного и внезаконного. Накопленные внутри системы финансовые средства стучали в грудь десятков тысяч подпольных миллионеров, как пепел Клааса. Деньги давали влияние, и постепенно выстраивалась система параллельной власти, не менее могучей, чем официальная, но – при этом – более эффективной. Как в удовлетворении граждан цеховым ширпотребом, так и в решении вопросов правосудия «по справедливости».

Как-то машину популярнейшего актера и клоуна Ю. Никулина обокрали – сняли фары, бамперы, колпаки, запаску. Сообщили в ГАИ. Назавтра стояла машина на том же месте полностью укомплектованная, к ветровому стеклу была прижата записка: «Простите, товарищ Никулин, мы не знали, что это ваша машина. Желаем творческих успехов. Автомастера» (139). Симптоматично, что информация о владельце стала известна преступникам через ГАИ. Очень скоро скромные «автомастера» всех мастей выйдут из тени и скажут свое веское слово при вынесении смертного приговора стесняющей их жизнь общественной системе.

Умнейший А. Косыгин, премьер-министр Советского Союза, говаривал: «С интеллигенции – как стричь поросенка: визгу много, а шерсти мало». Стараясь снизить децибелы визга, власть, в обмен на декларируемую лояльность, начала делиться благами со значительно большим (по сравнению с двадцатыми-тридцатыми годами) количеством людей. Многих такой порядок вещей устраивал. Они вполне успешно сочетали кухонное фрондерство с публичными славословиями, и практиковали такой образ жизни вовсе не бездарности. Скажем, великая грузинская актриса С. Чиаурели в декабре 1976 года призывала: «… Влить наши чувства в тот огромный океан благоговения, благодарности и любви, которые питают все честные люди нашей планеты к вам, дорогой Леонид Ильич! Мы благодарны вам за нашу мирную жизнь, за вашу отцовскую заботу, благодарны за улыбки наших детей!» (140) Пафос официозного выступления вовсе не помешал актрисе сыграть роль в культовом фильме «Покаяние», в массовом общественном сознании подписавшем приговор советской системе.

Репрессии, если таковые и случались, носили абсолютно точечный, профилактический характер. В. Каверин: «В сравнении с тридцатыми годами мы, подслушиваемые и выслеживаемые, потрясенные холодным цинизмом чиновников, сдавленные тупой цензурой, лицемерием, бесстыдством, развратом, мы – сейчас, в семидесятых годах, – в царстве свободы» (141). В июне 1972 года узник сталинских лагерей, писатель В. Шаламов в «Литературной газете» даже опубликовал письмо, в котором отказывался от своего произведения «Колымские рассказы», утверждая, что все то, о чем он писал, давно перестало быть актуальным. Он тут же оказался затюкан либералами, хотя говорил истинную правду – сталинские и брежневские лагеря сравнивать нельзя. Те, кто похрабрее, не стеснялись власть даже подкалывать. Супруга Льва Николаевича Гумилева: «В той комнате постоянно, в наше отсутствие, проводили “шмоны”, искали что-то в бумагах. Лев, зная их повадки и уже разозлившись, однажды написал записку: “Начальник, когда шмонаешь, книги клади на место, а рукописи не кради. А то буду на тебя капать!” – и положил в ящик письменного стола» (142). Представляете такую переписку в тридцатых годах, когда Л. Гумилев только приобретал свой тюремный опыт? В общем, худо-бедно уживались.