Константин Кеворкян - Фронда [Блеск и ничтожество советской интеллигенции]

Но вернемся в пресловутую «оттепель». Уже к началу 1960-х годов Н. Хрущев смог настроить против себя почти всю интеллигенциею. Это позже она «прощала» его, поднимала на щит его «подвиги» и ретушировала в памяти потомков вопиющие просчеты – «десталинизация» всё списала. На самом же деле – это была эталонная эпоха, символизирующая грубое вмешательство партии в искусство, в свободное изложение художником своего видения мира. На тему пострадавших от Н. Хрущева художников высказывались все мемуаристы – здесь и легендарная выставка в Манеже, и знаменитые «пидарасы» (как определил сущность абстракционистов разъяренный генсек), и последующие мытарства художников-модернистов… [114] Долго еще вспоминались эти встречи с интеллигенцией, их отголоски мы находим даже в культовых кинолентах эпохи. Только вмешательство бдительной цензуры уберегло нас от эпизода в кинофильме «Иван Васильевич меняет профессию», когда Бунша удивленно спрашивает: “Что за репертуар у вас?” и дальше шло: “Соберите завтра творческую интеллигенцию. Я вами займусь”. Гайдаю запретили лишний раз напоминать о тягостных формах «работы» партии с совестью нации. Хотя знаковое слово «волюнтаризм», которым партия заклеймила закат хрущевского правления, в «Кавказской пленнице» оставили.

А что же по поводу авангардного искусства думала очень противная для художников сторона, то есть сам Хрущев? Почему-то об этом обычно умалчивается, между тем, его доводы не лишены смысла и интереса: «В разделе скульптуры то, что я увидел, меня просто потрясло. Скульптура женщины… Я не обладаю должной красочностью языка, чтобы обрисовать, что там было выставлено: какая-то женщина-урод, без всех верных пропорций, просто невозможное зрелище. Американские журналисты меня расспрашивали (речь о выставке достижений США в СССР – К.К. ) и поэтому как бы подзадоривали. Ну, я и отвечал: “Как посмотрела бы мать на сына-скульптора, который изобразил женщину в таком виде? Этот человек, наверное, извращенец. Думаю, что он, видимо, ненормальный, потому что человек, нормально видящий природу, никак не может изобразить женщину в таком виде”» (119). Да, это видение отличается от мнения поклонника модернизма и постмодернизма, но лично мне оно представляется вполне разумным, если хотите, мнением человека из народа.

И здесь возникает вопрос вопросов – для кого творят художники? Так вот, Хрущев на встрече с интеллигенций практически дословно говорил следующее: мы вас тут, конечно, послушали, поговорили, но решать-то будет кто? Решать в нашей стране должен народ. А народ, это кто? Это партия. А партия кто? Это мы. Мы – партия. Значит, и мы будем решать, я вот буду решать. Понятно?! Л. Смирнова: «Мы могли зависеть от мнения одного говнюка, потому что он был инструктор ЦК» (120). Значит, заказчик не прав, а исполнитель самочинно решает, что деньги он, пожалуй, заберет, а делать станет только то, что сам захочет. Видано ли это сегодня?

Неудивительно, что в нынешнее капиталистическое время вчерашним свободолюбцам пришлось нелегко, хотя до сих пор огромное количество их ошивается в бюджетных учреждениях, паразитируя на деньгах налогоплательщиков, шантажируя общество своей якобы духовностью, народностью, культурой. Прекрасный актер и никуда негодный политик О. Басилашвили хотя бы честно признается в своей неприязни к советскому народу: «… возник новый тип советского человека, и мне кажется, именно с ним идет сейчас неравная борьба за то, чтобы люди стали людьми, а не теми бездумными винтиками, исполнителями приказов, которых из них формировали “инженеры человеческих душ” – советские так называемые писатели» (121). Здесь такое количество штампов либерального интеллигента, даже не знаешь, что краше – «неравная борьба», «бездумные винтики» или «так называемые писатели».

Вопрос один: за чей счет этот банкет, кто заказчик. Рынок? Государство? Мнение заказчика всегда было важно для того, кто работает на заказ. Даже для Микеланджело. Странно читать постперестроечные интервью эталонного «шестидесятника» В. Аксенова, в которых он честит Советскую власть. Между тем, принципиальность В. Аксенова не всегда простиралась так далеко, ранее товарищескую критику партии он охотно принимал: «Наше слово – оружие в нашей борьбе, каждое слово – как патрон. Легкомыслие для писателя просто-напросто аморально… На пленуме прозвучала суровая критика неправильного поведения и легкомыслия, проявленного Е. Евтушенко, А. Вознесенским и мной. Я считаю, что критика эта была правильной… Но еще легкомысленней было бы думать, что сейчас можно ограничиться одним признанием своих ошибок. Это было бы не по-коммунистически и не по-писательски. Я никогда не забуду обращенных ко мне во время кремлевской встречи суровых, но вместе с тем добрых слов Никиты Сергеевича и его совета: “Работайте! Покажите своим трудом, чего вы стоите!”» (97) Ах, дети, милые дети, почему вы не читаете газет? Их нужно читать. Они довольно часто сеют разумное, доброе, вечное. Учат слышать эпоху и тех, кто потом от имени этой эпохи выступает ее глашатаем и совестью.

И мемуары стоит читать и анализировать. Вот Л. Куксо, друг Ю. Никулина, рассказывает об отзыве Юрия Владимировича о тогдашнем министре культуры Е. Фурцевой: «Будучи в Париже, Юра (Никулин) встречался с Луи Арагоном и Эльзой Триоле. Они рассказали, как в период пребывания Фурцевой в Париже были ее добровольными гидами, показывали ей Лувр, “Гранд Опера”, “Комеди Франсез” и были потрясены ее невежеством. “Ваш министр культуры, – говорили они, – ни черта не смыслит в культуре! Да кто она по профессии?” Юра развел руками и после паузы произнес: “Ткачиха!”». «Больше вопросов к нему не было», – саркастично заключает Куксо (122). А ведь «ткачиха» очень много помогала деятелям культуры, со многими имела дружеские отношения, и не факт, что нынешние министры делают больше. Именно в годы «правления» Екатерины Алексеевны стали проводиться Международный конкурс имени Чайковского и Международный конкурс артистов балета, проходили выставки картин из Дрезденской галереи, Нью-Йоркского музея «Метрополитен», французских импрессионистов, состоялись гастроли оркестров Бенни Гудмена и Дюка Эллингтона. И уж точно не факт, что Эльза Триоле, родная сестра проживавшей в СССР Лили Брик, была столь невежественна в отношении советских реалий.

Нас настойчиво хотят убедить в определенном алгоритме, якобы существовавшем на территории СССР. Хорошие 1920-е, плохие 1930-е; хорошая «оттепель», плохой «застой»; разоблачение «культа личности» – хорошо, последовавший при Брежневе откат на исходные позиции в его оценке – плохо. Однако свертывание критики Сталина было связано не только с попытками идеологического укрепления режима и его демонстративным «антихрущевизмом», но и представляло собой уступку массовому «народному сталинизму», главным в котором являлась не политическая верность «заветам генералиссимуса», а поиск идеологической оболочки для выражения своего недовольства.