Константин Кеворкян - Фронда [Блеск и ничтожество советской интеллигенции]

«Куропатки» с высшим образованием есть и будут основной мишенью манипуляторов сознанием, поскольку уверовавший в свой интеллектуализм и высшую правоту интеллигент далее действует автоматически и автономно, заражает своей истерией других и поведение слона в посудной лавке легко становится его естественным состоянием. Запустив механизм саморазрушения, манипулятору можно просто стоять в стороне – инфицированный все сделает сам, с чувством собственной правоты и самоубийственного жертвенного восторга.

В этой связи весьма поучительными историями являются судьбы двух наиболее известных на Западе советских литераторов, лауреатов Нобелевской премии Б. Пастернака и А. Солженицына. У нас принято рассматривать данную премию только с точки зрения литературы, но не политики, что для человека, знающего историю острого соперничества двух сверхдержав во время «холодной войны», представляется просто наивным. Не является секретом, что Нобелевская премия (1958 год) была присуждена Борису Пастернаку не без участия влиятельных политических кругов Запада. И расчет организаторов интриги оказался удивительно точен: растратившая военный и послевоенный опыт психологической войны и элементарную осторожность, малограмотная хрущевская идеологическая машина мгновенно поддалась на провокацию. Е. Евтушенко: «Антикоммунизм в этой игре оказался умней коммунизма, потому что выглядел гуманней в роли защитника преследуемого поэта, а коммунизм, запрещая этот роман, был похож на средневековую инквизицию» (109). А. Микоян: «Со страниц газет не сходила площадная ругань в адрес поэта, которая уронила во всем мире престиж нашей партии и государства. Находясь в США в январе 1959 г., я мог убедиться, как ловко антисоветская пропаганда использовала эту историю. И было бы глупо ее не использовать» (110). Даже симпатики СССР были возмущены идиотизмом Хрущева. Сам великий Э. Хемингуэй предложил Б. Пастернаку подарить дом на Западе: «Я сделаю все, что в моих скромных силах, чтобы сохранить миру этот творческий гений», – заявил он, а Д. Неру приглашал опального Леонида Борисовича перебраться в Индию (111).

Хэму и Неру противостояла прикормленная советская интеллигенция. «Пулю загнать в лоб предателю, – возмущалась писательница Галина Николаева. – Я женщина, видевшая много горя, но за такое предательство не дрогнула бы…»; В. Шкловский: «Отрыв от писательского коллектива, от советского народа привел Пастернака в лагерь оголтелой империалистической реакции, на подачки которой он польстился» (112). Исключение Пастернака из Союза писателей СССР поддержали такие якобы демократические литераторы как В. Дудинцев, В. Инбер, В. Катаев, И. Сельвинский, Б. Слуцкий, А. Твардовский.

Да и позже, невзирая на посмертное признание Пастернака, многие оставались при своем мнении: «Нет, это, конечно, книга плохая, враждебная… Интеллигент боится революции, он против революции – все на этом построено. Жалеет, как гибнет на фронте против Красной Армии молодежь, студенты, гимназисты буржуазные, жалеет автор. Автор все надеется, что какая-то свечка горит, огонек еще есть… “Свеча горела на столе, Свеча горела…” Свеча контрреволюции». Так оценивает В. Молотов творчество опального поэта даже спустя много лет (113).

По другую строну баррикад «дело» ошельмованного поэта стало для либеральной интеллигенции системой опознавания «свой-чужой», символом непокоренного творчества, сопротивления, пусть и пассивного – режиму и т. д., о чем мы еще поговорим предметно. Наконец, вполне осознав, как его использовали в политической борьбе и те и другие, Борис Пастернак, умирая, сказал: «как я рад, что ухожу из этого пошлого мира. Пошлятина не только здесь, но и там (за рубежом – К.К. )» (114).

Хрущев ошельмовал вполне лояльного Пастернака, но вознес антисталиниста Солженицына, хотя Никита Сергеевич неустанно утверждал, что «линия Сталина в искусстве и литературе была правильной». По свидетельству очевидца, на одной из встреч с интеллигенцией Хрущев сказал: «Я хочу поприветствовать нашего современного Толстого – Александра Солженицына!» и весь зал аплодировал стоя. Е. Евтушенко: «Честно говоря, я ожидал, что Солженицын, оказавшийся в центре внимания, заступится за молодых художников и молодых писателей, по адресу которых Хрущев сыпал оскорбление за оскорблением. Но “современный Толстой” молчал» (115).

Довольно долго Советская власть Солженицына терпела и поощряла, старясь укротить очередного строптивца. Благо, опыт имелся колоссальный. Сначала пошли проторенным путем. В ответ на просьбу К. Паустовского, Д. Шостаковича, К. Чуковского, П. Капицы и С. Смирнова предоставить А. Солженицыну жилище, ему в двухнедельный срок дали квартиру в близлежащей Рязани. Разумеется, то, что квартиру просто дали быстро, хотя и не в Москве, никакой благодарности у просителей и Александра Исаевича не вызвало. Требовались особые знаки внимания: «Советская власть опять повела себя как дура, не дав Ленинскую премию Солженицыну, который, разоблачая Сталина, еще не задел Ленина ни одним словом. Советская власть сама ускорила развитие Солженицына как разоблачителя Ленина и как непримиримого врага самой себе…» (116).

Можно подумать, что Ленинская премия удержала бы идола тогдашней либеральной интеллигенции от дальнейших действий, всемерно содействовавших распаду системы. Уровень интеллекта кумира миллионов, продемонстрированный в брошюре «Как нам обустроить Россию», вызывает ужас своей немочью: «…необозримое имущество КПСС… Награбили народного добра за 70 лет, попользовались… но отдайте хоть что осталось: здания, и санатории, и специальные фермы… И всю номенклатурную бюрократию, многомиллионный тунеядный управительный аппарат, костенящий всю народную жизнь, – с их высокими зарплатами, поблажками да специальными магазинами, – кончаем кормить!.. Вот отовсюду от этого – и деньги» (117). Равно и «Конституция союза республик Европы и Азии» другого Нобелевского лауреата А. Сахарова – все эти прекрасные мечты, обернувшиеся вполне реальными десятками тысяч трупов в межнациональных конфликтах на пепелище СССР. За которые, конечно, либеральная общественность ответственности нести не желает.

И что касательно магии Нобелевского лауреатства, то осмелюсь напомнить, что таковой мессия в стране победившего социализма мог появиться значительно раньше, нежели Пастернак, Солженицын и Сахаров. В ноябре 1917 года норвежские социал-демократы внесли в Комитет по Нобелевским премиям предложение о присуждении Владимиру Ильичу Ленину Международной премии Мира за 1917 год. В обращении подчеркивалось: «До настоящего времени для торжества мира больше всего сделал Ленин, который не только всеми силами пропагандировал мир, но и принимает конкретные меры к его достижению» (118). В мае 1918 года с аналогичным ходатайством обратились в Комитет по Нобелевским премиям профессора и студенты философского факультета Стамбульского университета. Но лауреатами премии мира, как мы знаем, стали Сахаров и Горбачев. И, подозреваю, не случайно.