Константин Кеворкян - Фронда [Блеск и ничтожество советской интеллигенции]

Частичная реабилитация Сталина, разочаровавшая интеллигенцию и ставшая одной из причин расцвета диссидентского движения в конце 1960-х – начале 1970-х годов, в то же время позволила «вывести из игры» гораздо более многочисленную группу недовольного режимом «простого народа». Призывая к «объективной и взвешенной» оценке Сталина, партийные верхи как бы выбрали из двух зол меньшее. С недовольством интеллигенции они небезосновательно надеялись справиться.

Феномен диссидентства, этого идеологически заостренного шестидесятничества, состоит в том, что впервые значительные массы интеллигенции, опираясь на хрущевскую формулировку «Сталин – плохой, а Ленин – хороший», смогли заявить о себе как организованное движение, которое просто стремится к улучшению существующего строя и действует как положено настоящим патриотам страны. Едва ли не в курсе решений партии. Поначалу принципиальных отрицателей и противников строя насчитывалось очень немного. Но руководство партии было неплохо информировано об истории советской державы и понимало, насколько связаны исторически идеи Сталина и Ленина. Вопрос о репрессиях и жертвах репрессий неминуемо актуализирует вопрос о предыстории репрессий, об их персоналиях, подлинной истории «большого скачка», который стал одним из краеугольных камней идеологии страны, наряду с Гражданской войной и ее «героями». Демонстрировать степень вины партии перед народом – это вопрос потери власти любой партией.

Между тем, интеллигенция, пробужденная ХХ съездом, упорно такого разговора требовала, видя в этом гарантию неповторения кровавых событий 1930-х годов, то есть своей элементарной безопасности, а также признание государством вины перед наследниками пострадавших и либерализации внутриполитического курса. Начиналась эпоха идеологического кризиса советского коммунизма, где реальную угрозу строю представляли не оппозиционные группы, по-прежнему малочисленные, а широкая аура интеллигентской оппозиционности. Появилась влиятельная и неуничтожимая среда; скрытую, но массовую оппозицию стало крайне трудно полностью изолировать от ее социальной базы или окружить стеной молчания. К. Манхейм: «Взаимные контакты интеллигенции часто носят неформальный характер, причем наиболее распространенной формой организации является небольшая группа близких по духу людей. Они играют роль важного катализатора в формировании общих установок и образа мыслей» (123). Новые «антисоветчики» не только не прятали своего лица, но существовали в интеллектуальном и моральном пространстве интеллигентской фронды.

Борьба партии и свободомыслящей интеллигенции вошла в новую фазу. Одним из ее важнейших этапов стал суд над писателями и Ю. Даниэлем и А. Синявским, виновными в том, что под литературными псевдонимами печатались на Западе. И вновь закрутилась международная интрига. Е. Евтушенко свидетельствует: «Во время поездки по США в ноябре 1966 года я был приглашен сенатором Робертом Кеннеди в его нью-йоркскую штаб-квартиру. Я провел с ним несколько часов. Роберт Кеннеди… конфиденциально сообщил, что согласно его сведениям псевдонимы Синявского и Даниэля были раскрыты советскому КГБ американской разведкой… Это был весьма выгодный пропагандистский ход. Тема бомбардировок во Вьетнаме отодвигалась на второй план, на первый план выходило преследование интеллигенции в Советском Союзе» (124). И получилось действительно так – стыд от кондового советского судилища над двумя писателями был неописуемый: «Как будто все сговорились оттолкнуть интеллигенцию от партии», – жалуется А. Микоян (125). Но все же виноват не преступный сговор спецслужб, о чем пишет вездесущий Евтушенко, а сама неумолимая логика «народного сталинизма».

Либерализм интеллигенции, требовавшей для себя все больше прав в ущерб системе, заставлял систему принимать защитные меры. Индивидуализм, свойственный определенной прослойке, противоречит общественному укладу, построенному на коллективной собственности. Интеллигенция требовала для себя более высокий уровень жизни, сравнимый с тем, что получали за аналогичную деятельность их коллеги за рубежом. Не получая искомого, интеллигенция озлоблялась, не понимая сути распределительной системы – бесплатные квартиры, почти бесплатные коммунальные услуги и дешевая колбаса не могут сочетаться с капиталистическими зарплатами. Выбирать приходится что-то одно [115] Например, социализм предпочитает общественный транспорт индивидуальному. Стремление пойти навстречу наиболее состоятельной части общества, оборачивалось дефицитом автомобилей, запчастей и собственно бензина. .

«Народный сталинизм» 1960-х годов – это попытка низов возродить эффективность распределительной полувоенной системы в условиях усложнения устройства общества, вызванного научно-технической революцией и растущим благосостоянием элиты. Власть оказалась перед мучительным выборам – либо отказаться от самой основы социализма (перераспределения), а значит – пойти навстречу индивидуальным свободам граждан, в том числе и в праве самостоятельно обеспечивать свой уровень жизни. Либо сохранять классическую модель, максимально придерживая либеральные устремления интеллигенции в обмен на медленный рост общего благосостояния.

Поначалу сочетание кнута (одним из примеров которого стало дело Синявского и Даниэля) и пряника в руках брежневского руководства давало свои результаты. «Рост благосостояния советского народа» – штамп эпохи застоя, но в целом он правильно отражал политику партии на данном этапе. Борьба за индивидуальное благосостояние займет умы и свободное время основной массы граждан. Э. Рязанов: «Вскоре, в начале семидесятых, наступит общественная апатия – расправятся с “подписанцами”, вышлют за границу инакомыслящих, кое-кого попрячут по “психушкам”, а кого-то засунут в лагеря. И общество успокоится, погрузится в спячку. Послушная часть “элиты” станет интересовать только материальными благами: машинами, дачами, квартирами, мебелью, мехами и драгоценностями, поездками за рубеж…» (126) Ю. Нагибин: «Третьего дня присутствовал на читке своей пьесы в театре “Ромэн”. Мои бывшие дружки-забулдыги остепенились. Чавалэ – все члены партии: Серега Золотарев – член партбюро, а Сличенко – так и вовсе секретарь партийной организации. Среди этих солидных, прочно стоящих на земле людей я выглядел каким-то кочевником. Сходное чувство я испытываю в Доме литераторов, Доме кино, Союзе писателей. Все в чинах, все при должностях, наградах и аксельбантах, у всех взрослые, уклончивые, хмурые и хитрые морды» (127). Если при Сталине блага распространялись только на верхушку, то теперь они широким потоком устремились вниз – к радости среднего и младшего комсостава.