Константин Кеворкян - Фронда [Блеск и ничтожество советской интеллигенции]

В эти же годы начал определяться сталинский стиль в архитектуре и изобразительном искусстве – пафосный, излучающий торжество новой жизни. Это из того ряда легендарная статуя «Девушка с веслом». Жаль, позабыты оказались ее младшие родственники – «Девушка-пловец», «Пионер с луком», «Пионер с ружьем», «Мальчик с обручем» родом из московского парка культуры и отдыха им. Горького [123] Все тот же Алексей Сурков в стихотворении, посвященном Парку культуры: «Любимый и близкий с портрета, в усы улыбаясь, глядит». Интересно, это о Горьком или Сталине? .

А в помощь искусству спешили накопившиеся за период первых пятилеток цифры, которые вообще стали главным аргументом власти на идеологическом фронте. Освоенный прием – «сколько построено, выплавлено, произведено» – служил еще нескольким поколениям отечественных пропагандистов, правда, со все уменьшающейся действенностью. Но тогда это было внове, а достижения имелись вполне реальные: в довоенный период СССР стал второй экономикой мира после США. Из более осязаемого: после сталинской модернизации только в Москве в 1938 году насчитывалось: больниц – 132, детсадов – 1000, детских санаториев – 11, около 3 тысяч библиотек, 58 музеев, 250 клубов. По городу в 1940 году ездило 679 троллейбусов, 1257 автобусов, более 4000 легковых такси (24). Это то, что можно было увидеть воочию, поскольку лагеря с заключенными находились далеко. Имелись ли основания у старой интеллигенции, которой вернули историю, у крестьянства, палачей которого швырнули в топку репрессий, у рабочих, оснащенных новейшей техникой, если не любить, то, во всяком случае, ценить своего вождя? Безусловно – да.

Наступили годы репрессий, когда перед агитпропом каждый день вставали новые, казалось бы, неразрешимые задачи – вымарывать из истории «ленинскую гвардию», убедительно объяснить козни врагов или обосновывать внезапный пакт с нацистской Германией.

Особых проблем с этим не возникало, вопросы возникали чисто производственные: как увязать стремительно меняющиеся реалии с пропагандистскими установками, которые все же подразумевают устойчивость стереотипов. Показательна история одной фотографии: зимой 1936 года на кремлевском приеме бурятская девочка Геля неожиданно подбежала к кремлевскому вождю и обняла его. Он взял девочку на руки, что тут же запечатлели фотографы и хроникеры. Соответствующая фотография обошла все газеты. Однако отца девочки, наркома земледелия Бурятии в 1937 году вместе с женой объявили японскими шпионами и троцкистами и расстреляли. Но как быть с фотографией? Пропагандистки она очень важна. Тогда решили девочку на ней именовать Мамлакат. Так звали юную таджикскую сборщицу хлопка, награжденную орденом Ленина, которая, в результате, и осталась в сознании масс.

Потребовалась грандиозная репрессивная кампания, яростная война и бесчисленные жертвы, чтобы режим остыл, понял, наконец, ограниченность человеческих ресурсов страны и умерил «критику» с уровня расстрельного приговора в вербальную плоскость. И тогда выяснилось, что доводы маузера, переведенные в обычную разговорную форму, быстро принимают форму идиотизма. То, что раньше можно было просто приказать, и оно слепо выполнялось, ежели его растолковывать человеческим языком, часто выглядит невразумительно и глупо.

Очень скоро дело доходит до абсурда, который очевиден всем. Послевоенные кампании против интеллигенции – яркий пример, когда режим пытается облечь в словесную форму свое недовольство, но косноязычный партийный суржик, касаясь высоких материй, показывает свое очевидную беспомощность. Ну, что это за уровень аргументации: «”Золушка”– псевдоисторический фильм. Кто в ней действующие лица? Неизвестно! Никто не поймет этой сказки. Народного в ней ничего нет!» (12 сентября 1946 года, «Ленинградская правда»). Кого может убедить заскорузлый язык партийных идеологов, критикующих Ахматову, Зощенко, Шостаковича, Эйзенштейна? А вот вызвать раздражение у образованной аудитории как раз может.

Нужно быть очень циничным человеком, чтобы воспринимать сей примитивный бред как воплощение собственно коммунистической идеологии. Но внемлющие и глаголющие находились в изобилии – как же иначе. Собственно, у образованных классов имелось лишь два варианта поведения, либо повышать уровень, оттачивать качество официальной идеологии, либо пригибаться к установленной планке. Разумеется, большинство не напрягалось. Вот в 1949 году внук ярославского предводителя дворянства и помещика С. Михалков сочинил песню – никогда не поверите – об испытании советской атомной бомбы:

А что – шедевр. Попробуйте сочинить что-нибудь подобное, находясь в трезвом уме, тем более, песню.

Со времен Маяковского интеллигенция тянулась по подобную поденную работу: во-первых, кусок хлеба, во-вторых, близость к власти. «Я хочу писать для умных секретарей обкомов», – отчеканил поэт Б. Слуцкий (25). Не обладая ни духовным превосходством, ни правом рождения, ни правом частой собственности, ни историческими заслугами – единственным средством к самосохранению – новая духовная элита признает только саму власть. Власть представляется ей порой обожествленной, абсолютизированной категорией, попадание во власть – венцом карьеры. Писатели-депутаты, писатели-орденоносцы и даже писатели-министры, например, А. Корнейчук, которого в конце войны назначили заместителем наркома иностранных дел по проблемам славянских стран [124] Молотов с хитрой усмешкой любил приговаривать во время министерских заседаний: «Вот Корнейчук сидит здесь, наблюдает, а потом и вставит нас в комедию…». Ага, «вставит в комедию», как же… .

Близость к власти, конечно, диктует и совместные с ней колебания. О какой планомерной работе (тем более, работе такой тонкой, как пропагандистская, рассчитанной на долговременное проникновение в структуру народного сознания) мы можем говорить, если стратегические установки меняются в зависимости от настроения начальника. Характерный случай рассказывает И. Эренбург. Власти решаются выпустить журнал «Иностранная литература», позволявший использовать интерес советских читателей к зарубежному миру в удобном для себя ракурсе плюс подкормить избранных друзей Советского Союза: «Редактором назначили А.Б. Чаковского… Александр Борисович говорил, что он собирается в одном из первых номеров напечатать новую книгу Хемингуэя, получившую осенью 1954 года Нобелевскую премию. Я ходил на собрания редколлегии, и вот вскоре редактор, мрачный и таинственный, сказал нам, что номер придется перестроить – Хемингуэй не пойдет. Когда совещание кончилось, он объяснил мне, почему мы не сможем напечатать “Старика и море”: