Константин Кеворкян - Фронда [Блеск и ничтожество советской интеллигенции]

“Молотов сказал, что это – глупая книга…” Вскоре после этого я встретил одного мидовца, который рассказал мне, что произошло на самом деле. Будучи в Женеве, Молотов за утренним завтраком сказал членам советской делегации, что хорошо будет, если кто-нибудь на досуге прочитает новый роман Хемингуэя – о нем много говорят иностранцы. На следующий день один молодой мидовец, расторопный, но, видимо, не очень-то разбирающийся в литературе, сказал Молотову, что успел прочитать “Старик и море”. “Там рыбак поймал хорошую рыбу, а акулы ее съели”. – “А дальше что?” – “Дальше ничего, конец”. Вячеслав Михайлович сказал: “Но ведь это глупо!..” Вот резоны, которые чуть было не заставили редактора отказаться от опубликования повести Хемингуэя» (26).

Соображения, далекие от пользы дела, часто имели решающее значение для принятия тех или иных решений, что заставляло лояльных власти интеллигентов принимать акробатические позы и вызывало гомерических смех у свободомыслящих. Вторые, естественно, выглядели и более солидно, и принципиально, завоевывали популярность, а первые утрачивали моральный авторитет и, невзирая на талант, становились объектами насмешек. Скажем, замечательный поэт Р. Рождественский [125] Рождественский – фамилия отчима, отец поэта погиб на войне. Настоящее имя поэта – Роберт Станиславович Петкевич. , поскольку с властью не воевал, а искал компромисс, застыл в сознании своего поколения под обидным прозвищем «Робот Тождественский».

Власть не жалела лояльных к ней интеллигентов и разбазарила их духовный капитал. В. Аксенов в своем последнем автобиографическом произведении «Таинственная страсть. Роман о шестидесятниках», в значительной степени посвященного Рожественскому, так описывает чувства Роберта Станиславовича, только что раскритикованного Н. Хрущевым: «Роберт повел плечами. Протест поднялся в нем и будто бы прокричал “Как ты смеешь, гад, так хамить, так издеваться? Смотри, аукнется тебе хулиганский нахрап!” – Увы, протест увял. Он опустил голову и пошел на свое место – молчать в тряпочку» (27).

«Молчащие в тряпочку» лоялисты презирались, а «третируемые властью» влияние на интеллектуальную жизнь страны наращивали и смогли применить его в решающий момент. В рецензии обычного, рядового читателя из Интернета на «Таинственную страсть», которую мы только что процитировали, проникновенно говорится: «Этой книгой Аксенов открыл завесу тайн шестидесятников, погрузил читателя в их мир, в их ум, в их красоту. Ты словно к экспонатам музейным приблизился, к титанам советской поэзии, к тем, кто не боялся крушить и ломать советский мир(выделено мной – К.К. )» (28).

Неуемное «желание крушить» новых революционеров вызывало тревогу у многих, но бездари от официальной идеологии так нелепо формулировали свои страхи, что даже те, кто не сочувствовал самозваным «пророкам», не мог открыто стать на сторону их хулителей. А сами «гонимые» с наслаждением повторяют дикие пункты официальных обвинений. Е. Евтушенко: «Как высказывался о нашем поколении первый секретарь ЦК ВЛКСМ С. Павлов: “Во всяком половодье есть пена. Она присутствует и в молодой литературе. Особенно в творчестве Евтушенко, Вознесенского, Окуджавы… Как метко сказал Л. Соболев, “на переднем крае такие устанавливают вместо пулеметного гнезда ресторанный столик для кокетливой беседы за стаканом коктейля”» (29). Лучшей рекламы придумать нельзя – и авторы талантливые, и вместо осточертевшего «пулеметного гнезда» модный и вкусный коктейль. Каким же сиволапым нужно быть, чтобы позариться на пулеметный дот?

Недомыслие власти сделало шестидесятников народными кумирами, привело их на вершины популярности, а потому нет ничего удивительного в том, что один из них, вроде бы многократно изруганный Н. Хрущевым поэт А. Вознесенский, признается: «В душе моей остался светлый, даже святочный образ Никиты Сергеевича…» (30) Без неуклюжей критики Хрущева и халтурной работы его идеологического аппарата популярность пророков-шестидесятников оставалась бы под большим вопросом.

«Обратите внимание на пропаганду сталинских времен, – пишет Александр Зиновьев. – Сейчас она кажется верхом идиотизма. Теперь все удивляются, как могла такая пропаганда кого-то в чем-то убедить. При этом забывают о том (а может быть, не знают об этом), что состояние убежденности и дело убеждения суть отношения между людьми. Хорошо убеждать того, кто хочет быть убежденным в том, в чем его убеждают» (31). В 1920-е годы социалистическая идеология для большинства ее адептов была подлинным убеждением. Позже, уже в сталинский период, она постепенно превращалась в некий род слепой веры. Наконец, в брежневский период идеология окончательно сводится к некоему ритуалу и обряду.

Разговоры о позднесоветской идеологии в категориях «верят – не верят» бессмысленны. Главный идеолог СССР М. Суслов не требовал, чтобы советский народ верил, он требовал, чтобы он практиковал обряд: «Пусть светел твой сегодняшний день. Пусть твое завтра будет еще светлее… Мое завтра светло. Да. Наше завтра светлее, чем наше вчера и наше сегодня. Но кто поручится, что наше послезавтра не будет хуже нашего позавчера? “Вот-вот! Ты хорошо это, Веничка, сказал. Наше завтра и так далее”».

В. Ерофеев построил свою поэму на разнообразном обыгрывании изжитых к тому времени советских штампов, которые упрямо продолжали эксплуатироваться государственной машиной, превращаясь в бесконечное самопародирование. Штампы, издеваясь над властью, использовали даже диссиденты, высмеивая метафизику советской пропаганды. Сатирик В. Войнович в своем письме в газету «Известия» издевательски писал: «Позвольте через вашу газету выразить мое глубокое отвращение ко всем учреждениям и трудовым коллективам, а также отдельным товарищам, включая передовиков производства, художников слова, мастеров сцены, героев социалистического труда, академиков, лауреатов и депутатов, которые уже приняли или еще примут участие в травле лучшего человека нашей страны – Андрея Дмитриевича Сахарова» (32).

Западный обозреватель М. Геллер: «Читая советскую печать, удивляешься странному психологическому феномену: грубости и бездарности пропаганды, рассчитанной на людей, которые органически не способны мыслить. По своему примитивизму пропаганда остается на уровне тридцатых годов, в то время как мир – в том числе и советские граждане – живет в конце 60-х годов» (33). Провал идеологической работы среди интеллигенции стал вполне очевиден, где-то начиная с событий в Чехословакии (1968 г.), а невероятно помпезно и бездарно проведенный юбилей Ленина (1970 г.) показал ржавость и допотопность пропагандистской машины уже всем поголовно: «Величальные штампы, механически перенесенные со Сталина на Ленина, неумолчный радиокрик вызвали оскомину даже у верных ленинцев. Появились анекдоты про Ленина. Они налетели, как мошкара. Их рассказывали и в вузах, и на заводах. Такого не было никогда. Авторитет основателя советского государства заколебался» (34).