Константин Кеворкян - Фронда [Блеск и ничтожество советской интеллигенции]

По мере упорядочения и официализации пропаганды, она приобретала все более казенный оттенок. А значит – и более лживый, сделанной «для галочки». Интересную ситуацию описывает В. Бережков, который учился в коммунистической немецкой школе города Киева. В столичном Харькове созывается общеукраинский пионерский слет, участвовать в котором пригласили и его школу. «Геноссе Пауль, наш пионервожатый, решил выдать свою группу за германских пионеров. Впрочем, возможно, он действовал по подсказке киевского комитета комсомола… Пауль строго наказал нам во время поездки делать вид, будто мы не понимаем по-русски, и объясняться только на немецком. О том, что в Харьков, тогдашнюю столицу Украины, направляется делегация германских пионеров, заранее оповестили по всему маршруту. Мы ехали поездом, занимая отдельный вагон. На станциях по пути следования нас встречали местные пионеры и комсомольцы с оркестрами, знаменами, цветами… Сперва я чувствовал себя неловко, разыгрывая эту комедию. Но постепенно вошел во вкус и даже на многолюдном митинге в Харькове произнес пламенную антинацистскую речь, сорвав бурные аплодисменты» (19). Далее автор с грустью замечает, что чуть позже очковтирателя Пауля незаслуженно репрессировали.

Прошло несколько лет и овации полностью заполонили отечественную прессу – и провинциальную, и столичную. Казалось, еще недавно народ угадывал в вождях живых людей [121] Хрестоматийный, хотя и не совсем приличный случай. Сталин отправился отдыхать на Кавказ, его сопровождали соратники… Поезд остановился в Ростовена-Дону. Было это в начале тридцатых, и с охраной еще не очень усердствовали. Из вагона вышел Ворошилов. Народ на перроне не ожидал явления наркома обороны и охнул от изумления: «Ворошилов!!!». За ним вышел глава правительства, и еще более опешивший народ воскликнул: «Молотов!!!». Ну, а когда на перроне появился Сталин, тут уж люди как бы сами собой выстроились и зааплодировали. Сталин, как обычно, поднял руку, приветствуя и в то же время, останавливая овацию. Когда шум утих, из тамбура внезапно показался замешкавшийся Буденный. И на перроне какой-то казачок воскликнул: «И Будённый, ё… твою мать!». Все дружно захохотали, в том числе и сам Сталин. С тех пор, когда сталинское руководство собиралось вместе и появлялся Семен Михайлович, Сталин неизменно говорил: «И Будённый, ё… твою мать!» (20). . Они делали революцию, об их разногласиях и дискуссиях писали газеты, к ним можно было подойти на улице. Дружелюбно-фамильярное отношение к вождям было к середине тридцатых годов полностью вытравлено. Шаблоны, штампы, стандарты стали в повседневном общении столь очевидны, что мимо них не мог пройти даже такой признанный друг СССР, как Л. Фейхтвангер: «Собрания, политические речи, дискуссии, вечера в клубах – все это похоже, как две капли воды, друг на друга, а политическая терминология во всем обширном государстве сшита на одну мерку, – отмечает писатель. – Этот стандартизованный оптимизм наносит серьезный ущерб литературе и театру, то есть факторам, которые больше всего могли бы способствовать формированию индивидуальностей» (21). Но, собственно, именно индивидуализм является основным противником коллективизма – основы социалистического строя. Так что тут все закономерно – что хотели, то и получили.

Другое дело, что каждого человека нужно было наполнить общим чувством в субъективном восприятии вождя. Он должен самостоятельно верить в общую идею. В этом, пожалуй, главный феномен того, что принято сегодня называть культом личности Сталина. Культа, который не мог родиться и расцвести без поддержки и профессиональных знаний творческой интеллигенции. Один из ярых гонителей М. Булгакова знаменитый драматург В. Вишневский витийствовал: «Культу сверхчеловека, который развивается в Германии, культу “сына неба”, который развивается в Японии, мы противопоставим образ подлинного пролетарского вождя – простого, спокойного вождя-человека» (22).

Вождь действительно демонстрировал олимпийское спокойствие, и когда при личной беседе Фейхтвангер спросил его о «преувеличенных и безвкусных» проявлениях любви к нему, он дословно ответил: «Я с вами целиком согласен. Неприятно, когда преувеличивают до гиперболических размеров. В экстаз приходят люди из-за пустяков. Из сотен приветствий я отвечаю только на 1–2, не разрешаю большинство их печатать, совсем не разрешаю печатать слишком восторженные приветствия, как только узнаю о них. В девяти десятых этих приветствий – действительно полная безвкусица… Все это приписывают мне, – это, конечно, неверно, что может сделать один человек? Во мне они видят собирательное понятие и разводят вокруг меня костер восторгов телячьих» (23). Понятное дело, что публично продемонстрированная скромность лидера вызывает еще большее восхищение.

«Скромность» Иосифа Виссарионовича продиктована во многом и политической необходимостью. Так, в декабре 1934 года пятидесятипятилетие Сталина не праздновалось по причине недавней смерти Кирова, шестидесятилетие пришлось на время неудачной советско-финской войны [122] Приветствие ко дню рождения Сталина в 1939 году, опубликованное в «Правде»: «Ко дню Вашего шестидесятилетия прошу принять мои самые искренние поздравления. С этим я связываю свои наилучшие пожелания, желаю доброго здоровья Вам лично, а также счастливого будущего народам дружественного Советского Союза. Адольф Гитлер». , шестидесятипятилетие на годы Великой Отечественной войны. Логично, что грандиозные празднества смогли быть организованы только в 1949 году, во время 70-летия Сталина.

Но для общения с народом власти хватало и других юбилеев, например, такой странный, как празднование столетия смерти А. Пушкина. К нему начали готовиться загодя и на самом высоком уровне. Давно ли революционеры сбрасывали Пушкина с корабля современности, давно ли все дворяне числились врагами пролетариата? И вот состав Всесоюзного пушкинского комитета возглавил М. Горький, а членами комитета стали руководители партии и государства, крупнейшие писатели и пушкинисты-литературоведы, имя Пушкина присвоено одному из главных художественных музеев страны. Поэт А. Сурков взвыл в «Новом мире»: «Пушкин, Пушкин, будь же славен/ с каждым днем ты интересней./ Да здравствует Сталин! /Да здравствуют песни!».

Сигнал был понят всеми вдумчивыми наблюдателями – от Булгакова до Троцкого. Не услышать было невозможно: торжества носили всесоюзный размах. Страна решительно порывала с нигилистическим отношением к своему прошлому. Помещик Пушкин вошел в подсознание каждого советского гражданина, являясь даже в кошмарах Никанору Босому и жестоко ломая жизнь пассажирки электрички Москва – Петушки, так любившей повторять «Пушкин-Евтюшкин». Проведение Пушкинских торжеств открывало долгую чреду восстановления с помощью с таких же юбилеев сознательно замалчивавшихся послереволюционной пропагандой имен писателей, поэтов, художников, композиторов, ученых дворянской России. Пушкинский юбилей как бы легализовал целый пласт имперской истории.