Константин Кеворкян - Фронда [Блеск и ничтожество советской интеллигенции]

Религиозной символикой пропитана и поэма «Москва – Петушки», написанная примерно в то же время. В. Ерофеев был человек верующий и во время хрущевских гонений на религию даже пострадал за свое право исповедовать Христа. Его при жизни также окружала удивительная смесь из веры в Бога и суеверий, столь характерная для творческой интеллигенции. В случае Венедикта Васильевича дело вообще закончилось трагедией. Когда к Земле приближалась комета Галлея, его жена, Галина Носова, сделав некие вычисления, пришла к выводу, что столкновение неминуемо. 13 августа комета Галлея с Землей не столкнулась, но Галину госпитализировали в психиатрическую лечебницу.

Разумеется, среди такой публики, подверженной экзальтированной вере даже не столько в Бога, сколько в чудеса, магию и потустороннее вмешательство, идеи разрешения всех проблем с помощью универсального чудодейственного средства, вроде срочной смены строя, были популярны, как снадобья из шкуры жабы в Средние века. Причем, с тем же результатом.

Идиотизмом действующей власти духовный протест интеллигенции только подпитывался. В легенду вошел случай: в начале Нового Арбата долгое время без крестов стояла прелестная церквушка. Все архитекторы, включая главного архитектора Москвы, все время говорили, что надо восстановить кресты, а В. Гришин, партийный руководитель Москвы, запретил:

– Как это так? Калининский проспект будет начинаться с церкви, да еще с крестами? (42)

Такие шедевры партийного сознания быстро становились известны широкой общественности и популярности безбожному режиму среди мыслящих людей тоже не придавали. Если власти что и делали, то «для галочки», для музея, для пресловутого Запада. Например, когда было принято решение издать мизерным тиражом пластинку с записью ростовских колоколов, особо ретивые партийцы возмутились: «Это же музыкальный опиум!». Но велеречивая министр культуры Е. Фурцева их одернула: «От одной пластинки не отравитесь, а для Запада – свидетельство широты наших взглядов» (43). В ее глазах это не нам было нужно, а Западу!

Многим казалось – убери эту разложившуюся и отупевшую партийную камарилью и начнется вожделенное Царствие Божье, путь к которому мы утратили во время Сталина, а может и чуть раньше. Нужно лишь вернуться к извечному рецепту народа – развалить неправду и построить правду.

Велико же оказалось разочарование, когда очередные простые рецепты счастья не сработали: « Вы знаете, как смеются ангелы? Это позорные твари, теперь я знаю… Когда-то, очень давно, в Лобне, у вокзала, зарезало поездом человека и непостижимо зарезало: всю его нижнюю половину измололо в мелкие дребезги и расшвыряло по полотну, а верхняя половина, от пояса, осталась как бы живою, и стояла у рельсов, как стоят на постаментах бюсты разной сволочи… А дети подбежали к нему, трое или четверо детей, где-то подобрали дымящийся окурок и вставили его в мертвый полуоткрытый рот. И окурок все дымился, а дети скакали вокруг и хохотали над этой забавностью… Вот так и теперь небесные ангелы надо мной смеялись. Они смеялись, а Бог молчал… »

Не заступился Бог за разом прозревший народ – «духовность», «покаяние», «какая дорога ведет к храму». Все эти модные штампы эпохи перестройки не защитили нас от разгула зверства и киллеров с распятиями на бычьих шеях. Церковь превратилось в модное место для немногочисленных добрых дел. Постоял, пожертвовал, сколько надо – и прощен. Необременительное духовное рабство в обмен на денежные дивиденды.

Советская литература насквозь пронизана алкогольной тематикой. Связано это как с традиционным «веселие Руси питие есть», так и с тем, что скучный строй социального равенства многих энергичных и нестандартно мыслящих людей оставлял невостребованными, а значит, их энергия направлялась не на социальное благо, а на разгул разной степени опьянения. Миллионы невостребованных людей обрели свое любимое занятие – от вечернего хождения под мухой до утреннего хождения по мукам. Разумеется, не обошла ликероводочная тема и наши любимые произведения. Сочно, со знанием дела, ибо экспертом выступает весь народ, описывали писатели различные стадии алкогольного опьянения. Кто не помнит пьяный загул Ипполита Матвеевича в ресторане, утреннее пробуждение Степы Лиходеева или коктейльные изыски Венечки Ерофеева? Это вершина жанра, классика не одряхлевшая, а вечно актуальная – для этой страны и народа. Ю. Нагибин констатирует: «В России тронуть пьянство, значит, убить литературу. Советскую – во всяком случае» (1).

Не уходя в глубь веков, проследим рождение феномена массовой алкоголизации в дореволюционный период. По мере развития промышленности водка стала предметом недорогого массового производства и, соответственно, потребления. Существенное увеличение производства крепкого алкоголя и получение прибыли от его реализации напрямую связаны с ростом городского населения, а именно, пролетариата больших городов – основного потребителя дешевого алкоголя. Известно, что казенные винные лавки, расположенные напротив заводов, специально открывались как раз в те часы, когда рабочие выходили с получкой недельного заработка. В деревне же рост потребления алкоголя сдерживался крепким общинным взаимоконтролем и сезонным ненормированным трудом крестьянина, требовавшим полной отдачи сил.

Имелись и определенные особенности реализации продукта, связанные с нашими специфическими условиями. Так, до 1885 года водку в том же Харькове продавали на вынос только ведром: стеклянная посуда была в России в дефиците. Может ли успокоиться наш человек, когда в доме ведро водки стоит? Но и введение розничной бутылочной торговли положение с повсеместным пьянством вряд ли улучшило. Наоборот – где-нибудь на харьковском Подоле можно было наблюдать, как мастеровые, купив четвертинку водки, тут же залпом выпивали ее у дверей лавки, чтобы вернуть посуду и получить ее стоимость. А качество дешевого алкоголя было таким, что по статистике от отравления водкой умирало вдвое больше, чем от естественных причин.

В результате, в пролетарской среде широко распространился наследственный алкоголизм. Недаром борьба с религией – признаком отсталости – четко увязывалась в советской пропаганде с алкоголизмом. Явление, увы, было столь распространено, что являлось наилучшей иллюстрацией отупения человека. В начале 1920-х годов в крупнейшем промышленном центре дореволюционной России – Петрограде (чуть позже – Ленинграде) недугом алкоголизма страдали более трети рабочих в возрасте до 25 лет. И что-то они себе находили выпить, несмотря на то, что в стране почти 10 лет как действовал «сухой закон», который ввело еще царское правительство.