Константин Кеворкян - Фронда [Блеск и ничтожество советской интеллигенции]

А началось все с подростковой любви малолетней Светланы Сталиной к сценаристу Алексею Каплеру. Помните – у Высоцкого: «И пострадавший от Сталина Каплер…» Хрестоматийный пример трогательной любви, растоптанной грубым сапогом сатрапа! Иллюстрация людоедства тирана по отношению даже к собственным детям. Но так ли это? Приведем мнение знакомого С. Аллилуевой и известного писателя – В. Кожинова: «Он (Каплер – К.К. ) стал показывать шестнадцатилетней школьнице Светлане заграничные фильмы с “эротическим” уклоном (кстати, на спецпросмотрах для двоих…), вручил ей машинописный текст перевода хэмингуэевского романа “По ком звонит колокол” (где десятки страниц занимает впечатляющее изображение “любви” в американском значении этого слова) и другие “взрослые” книги о любви, танцевал с ней игривые фокстроты, сочинял и даже публиковал в газете “Правда” любовные письма к ней и, наконец, приступил к поцелуям (все это подробно описано в воспоминаниях С.И. Сталиной)… Словом, едва ли есть основания усматривать в описанном поведении “Люси” (дружеское прозвище Каплера – К.К. ) выражение роковой страсти, и трудно усомниться в том, что на деле “Люсей” была предпринята попытка “завоевания” дочери великого вождя… Попытка “совращения” многоопытным мужчиной несовершеннолетней школьницы сама по себе являлась предусмотренным уголовным кодексом деянием, но Сталин, конечно же, никак не мог допустить официального расследования “дела”, касающегося его дочери. И Каплеру, постоянно общавшемуся с иностранцами, НКВД предъявило 2 марта 1943 года стандартное обвинение в “шпионаже”. Однако “наказание” было прямо-таки до изумления мягким: “Люсю” отправили заведовать литературной частью Воркутинского драматического театра (помимо этого – или даже позже – он работал фотографом)! Правда, через пять лет, в 1948 году, за самовольный приезд в Москву его осудили на пятилетнее заключение, но едва ли Сталин диктовал это новое наказание: оно было обычным в те годы за дерзкое нарушение режима ссыльного… Впрочем, суть дела в другом. Не будет преувеличением утверждать, что почти каждый (или уж, по крайней мере, подавляющее большинство) человек с “кавказским менталитетом”, окажись он на месте Сталина, то есть в ситуации “совращения” дочери-школьницы сорокалетним мужчиной и при наличии безграничной власти, поступил бы гораздо более жестоко!» (46) Пожалуй, с Кожиновым можно согласиться.

Сам же А. Каплер о С. Сталиной (Аллилуевой) отзывался крайне резко, особенно после того, как она описала их роман в книге своих воспоминаний «20 писем к другу»: «Каплер и Друнина [202] Юлия Друнина – поэтесса, жена А. Каплера. подсели ко мне, а к ним подсела их знакомая, неизвестная мне прежде женщина, ярко-восточного типа, полуседая, с летящей прической.

– Ты слушаешь «Свободу»? – спросила она Каплера и улыбнулась, покачивая в руке небольшие часики на длинной цепочке. – Тебя не забыла.

– Ах, она подонок! Мещанка! Не хочу я слушать! Все, что услышу, – ложь!

Он волновался, был красен, щеки тряслись. Юлия молчала так, словно ее это не касалось, но какая-то тень была на ее лице.

Каплеры быстро допили кофе и ушли. А я подумала: «Зачем он так? Даже если Светлана в чем-то перед ним виновата, зачем? И почему волнуется?» (47).

Истории даже самой романтической любви не всегда заканчиваются красиво.

Вполне поверю в искренность любовных переживаний советской элиты, не слишком обремененной бытовыми проблемами, но вот людям попроще в условиях хронического жилищного кризиса приходилась сражаться не только с традиционными недругами любви (вроде ревности, измены или охлаждения чувств), но и жилищными условиями. Недаром классики уделяли этому вопросу столько внимания, и здесь внимание нужно обращать на детали. Скажем, сцена в общежитии им. монаха Бертольда Шварца, где описывается сомнительная звукоизоляция конуры, в которой поселились молодожены:

– Они нарочно заводят примус, чтобы не было слышно, как они целуются. Но, вы поймите, это же глупо. Мы все слышим…

За стеной слышалось адское пение примуса и звуки поцелуев.

Что за «звуки поцелуев» такие? Скорее всего, это эвфемизм занятий любовью. Но суть в чудовищной скученности народонаселения одна – все слышат, видят, а порою и участвуют. Можно только догадываться, сколько супружеских измен, внебрачных детей и семейных драм подарили миру социализма тесные коммуналки. В одну из таких коммуналок влетает увлеченный погоней Иван Бездомный:

«На Ивана пахнуло влажным, теплом и, при свете углей, тлеющих в колонке, он разглядел большие корыта, висящие на стене, и ванну, всю в черных страшных пятнах от сбитой эмали. Так вот, в этой ванне стояла голая гражданка, вся в мыле и с мочалкой в руках. Она близоруко прищурилась на ворвавшегося Ивана и, очевидно, обознавшись в адском освещении, сказала тихо и весело:

– Кирюшка! Бросьте трепаться! Что вы, с ума сошли?.. Федор Иваныч сейчас вернется. Вон отсюда сейчас же! – и махнула на Ивана мочалкой.

Недоразумение было налицо, и повинен в нем был, конечно, Иван Николаевич. Но признаться в этом он не пожелал и, воскликнув укоризненно: “Ах, развратница!..”»

Собственно, одним из парадоксов Маргариты является то, что, будучи женщиной состоятельной, проживающей в роскошной квартире, супруге красивого, доброго и обожающего ее крупного специалиста, она со скуки выходит на поиски приключений, встречает своего «мастера» и становится его любовницей

« Боги, боги мои! Что же нужно было этой женщине?! Что нужно было этой женщине, в глазах которой всегда горел какой-то непонятный огонечек, что нужно было этой чуть косящей на один глаз ведьме?» – восклицает автор. В полной мере жертвенность влюбленной женщины понятна только советскому читателю, для которого то, от чего легко отреклась Маргарита, часто было пределом мечтаний. Хотя реальная Маргарита, она же Елена Сергеевна Булгакова, уйдя от мужа из его особняка, жилищным вопросом всё же озаботилась, и реальный Мастер в подвале долго не прозябал: «С М.А. и Сережкой на новой стройке в Нащокинском. Авось, в январе переедем», – педантично отмечает супруга писателя в своем дневнике (48).

Квартирный вопрос был не последним фактором и в настойчивых попытках Лоханкина вернуть свою Варвару – где же ему было жить после пожара в Вороньей Слободке. Плюс обычное занудство, разумеется.

– Варвара, – тянул он, – слушай, Варвара!

– Чего тебе, горе мое? – спросила Птибурдукова, не оборачиваясь.

– Я обладать хочу тобой, Варвара!..

– Нет, каков мерзавец! – заметил Птибурдуков, тоже не оборачиваясь.