Захар Прилепин - Истории из лёгкой и мгновенной жизни [litres]

Сегодня уже никакого шума нет.

«Игра в имитацию» – тепло принятый в мировом культурном сообществе фильм, а по мнению некоторых – просто шедевр; хотя, по здравому размышлению, это вполне себе обычная картина, таких полно.

Но разве это кому-то докажешь теперь.

«Игра в имитацию»! «Игра в имитацию»! Спешите видеть!

Эти ребята ничего не имитируют. Они пишут нам новый букварь.

Ни в чём не повинные сексуальные предпочтения, на которые имеет право каждый, незримыми пассами возводятся в идеологию.

Тьюринг в фильме приходит и раздаёт всей своей команде яблоки. Кушайте, ребята, я ваш друг. Более того, я ваш спаситель. Бери яблоко, человек. Кушай ты и ты, и ещё вот ты.

Я не буду. Ешьте сами.

Я научился получать удовольствие от жизни в дороге.

О, эти самолёты – я люблю самолёты. В самолётах я чувствую себя как дома. Мне нравятся места рядом с иллюминатором, желательно у аварийного выхода. Я усаживаюсь, прошу стюардессу меня не кормить, и засыпаю ещё до того, как мы взлетаем. Просыпаюсь, когда звучит объявление о том, что самолёт идёт на посадку. Смотрю в иллюминатор: там моя Родина, она большая. Это всегда светлое чувство: вот стелется, стремится к тебе навстречу земля. И это всё – твоё, твоего народа. Не перестаю удивляться этому.

Поезда – тут несколько иначе. В поездах я всегда беру верхнюю полку, она застелена, туда сразу можно улечься, разложив на полочку часы, мобильный, книгу, поставив рядом ноутбук – вдруг пригодится. На поездах я обычно езжу ночами, чтоб не тратить световой день на передвижение. Я сразу раздеваюсь и ложусь, натянув на себя простыню. Некоторое время, минут пятнадцать, читаю, потом накрываюсь с головою простынёй – и до свидания.

По утрам в поездах я всегда встаю раньше всех и часто удивляюсь, что люди могут всерьёз спать до девяти утра или даже до одиннадцати. Особенно удивляюсь, когда женщины так много спят. Мои бабушки, моя мать, моя жена, мои дочери – все и всегда вставали очень рано: женщина должна контролировать всё, в том числе тот момент, когда просыпается мужчина. Я с детства думал, что это такой непреложный закон, но в поездах понял, что в мире часто бывает иначе.

Наверное, эти женщины отсыпаются после своей суеты вокруг мужей, детей, отцов? Ну, быть может.

Для человека с более-менее нормальной психикой перемещение в пространстве – отличный способ отдохнуть.

Я спал над всей территорией России: спал по дороге к Мурманску, по пути к Владивостоку, по дороге к Калининграду, по пути к Махачкале.

Когда мы летели в Грозный, на первую чеченскую, я тоже спал: а чего делать ещё? Вдруг там спать не дадут больше.

Когда просыпаются все остальные, я всегда удивляюсь, что пассажиры в самолёте или в поезде, за редчайшими исключениями, просто сидят. Они не берут прессу, которую предлагают на входе в самолет, не пользуются журналами Аэрофлота и газетами Российских железных дорог, не возят с собою книжек и даже со своих неизменных телефонов не читают.

Сидят, думают.

«Что за мысли у всех этих людей?» – безуспешно пытаюсь догадаться я.

Мне искренне кажется, что процесс размышления в целом деятельный: ты думаешь, когда что-то совершаешь, или когда работаешь с чужим текстом. Твой мозг в такие минуты заводится, как мотор. Во всё остальное время недвижимый человек залипает, как зимняя муха. Быть может, мухе кажется, что она думает, – но она просто залипла.

Не хочу никого осуждать за это, но я правда не понимаю, что́ такое может надумать целый самолёт или целый поезд, и во что потом выливаются эти удивительные мысли, как они меняют мир.

В этом смысле лично меня успокаивает московское метро: не само перемещение в нём, а количество находящихся там читающих людей. Такое ощущение, что столичное метро – это библиотечный филиал. В каждом вагоне обязательно имеется пять – семь читающих граждан. А то и дюжина. В московском метро водятся хорошие люди, думающие в процессе работы мозга, а не во время переведения мозга в полуспящий режим.

Зато в столице собрались самые жестокие, безнравственные и невоспитанные водители мира.

Я неплохо езжу на машине, и могу в случае необходимости навязывать окружающим свою волю. Я знаком с негласными правилами перемещения в другой ряд, я знаю, как вести себя с людьми разных возрастов, полов и конфессий, когда они едут рядом. Но в столице эти правила не работают или едва работают. Столица вечно опаздывает, не желает ничем и ни с кем делиться.

Я не люблю ездить по Москве на машине. Я люблю из нее уезжать.

Мимо собора Василия Блаженного выехал в сторону Донецка – и вперед. 1300 километров, в основном по отличной, безупречной, великолепной трассе, – мне это нравится. В пути можно прослушать много новой музыки, моя машина – это музыкальная шкатулка, передвижение в машине – моя страсть. Я чувствую себя так, словно меня вместе с моим четвероногим товарищем автомобилем выпустили из лука – и теперь я лечу.

Днём ездить лучше, чем ночью, хотя и ночью тоже можно.

Прошлый раз, посреди зимы, вырвавшись из Донецка на три дня, я понял: так сильно хочу к детям, что не могу остановить себя. Проспав три часа, я выехал в наибодрейшем состоянии духа в сторону керженских лесов. Мне оставалось всего полторы тысячи километров до моих самых ненаглядных людей.

Я добивал остатки трассы уже глубокой ночью.

В какой-то момент заметил на дороге суету, подъехал ближе, притормозил. Кто-то вылетел в кювет. Я видел, что все живы, но сам остановился помочь, хотя ехал уже семнадцать часов. За пятнадцать минут я вытащил из кювета пьяного молодого дурака, поругавшегося с женой и по этому поводу помчавшегося навстречу приключениям.

И тронулся дальше.

Километров за тридцать до Нижнего Новгорода – двадцать часов в пути, после трёх часов сна, – я отчётливо увидел, как на дорогу выбегают, размахивая огромными жезлами, золотые гаишники. Золото струилось в свете фонарей, и двигались стражи дорог немного по-над асфальтом, как инопланетяне.

Притормаживая, я осознавал, что гаишники мне кажутся. Их нет.

За десять километров до въезда в город я увидел издалека какую-то странную аварию: столкнулись не машины, а что-то вроде динозавра с другим динозавром: возможно, их перевозили в фурах, и они выбрались оттуда, а фуры уехали.

Но, приблизившись, понял, что динозавров тоже нет.

Я вышел на улицу, протёр лицо снегом и понял, что это очень глупо – проехать огромный кусок России и лечь спать в часе ходу от места, где живут мои дети.

В пять утра я наконец вошёл в свой в дом, весь прокуренный и прокофеиненный.

Лёг спать. Но в семь утра услышал детские голоса – и поспешил обнять своих ненаглядных. Мы так долго обнимались, что спать я больше не лёг.