Георгий Кублицкий - Таймыр, Нью-Йорк, Африка... [Рассказы о странах, людях и путешествиях]

Большинство негров живет в Гарлеме. Это в стороне от моего сегодняшнего маршрута. Гарлем — ближе к северной оконечности Манхэттена, он — за зеленым прямоугольником Центрального парка. Когда-то там жили белые. Потом они покинули старые, полуразвалившиеся дома, и в трущобы тесно набились негры, бежавшие с Юга от расистов.

Гарлем вытянут на тридцать пять кварталов, правда очень коротких. Негритянское гетто не обнесено колючей проволокой, но за невидимой границей другой мир. Почти не видно белых — только «копы», рослые полицейские, настороженные, с открытыми кобурами пистолетов, да редкие туристы, растерявшиеся перед нищетой, которая открылась им вдруг совсем неподалеку от богатых кварталов.

В Гарлеме грязноватые улицы, без дела слоняющиеся люди: многие жители гетто — безработные. Там тесные дворы, куда выходят окна крохотных каморок. Во многих домах нет отопления, и зимой гарлемцы выносят матрацы на кухни, к газовым плитам, или ставят в комнаты кастрюли с горячей водой.

Но, как я уже сказал, сегодня Гарлем в стороне от моей дороги. В стороне и Бауэри, улица ночлежных домов, лавок тряпья, кабаков, подле которых алкоголики процеживают «виски нищеты» — ядовитый денатурат — сквозь завернутый в тряпку хлеб.

К Бауэри примыкают кварталы, где люди еще пытаются бороться с судьбой. Там кирпичные доходные дома или гостиницы с номерами для одиноких, которые так малы, что их называют «комнатами для стояния». Но в этих закутках живут семьями, с детьми и стариками. Здесь журналист спросил однажды мывшую детишек под водопроводным краном женщину, как моется она сама, и услышал в ответ: «Вот что, мистер, я не принимала ни ванны, ни душа уже восемь лет. С тех пор, как живу здесь».

Я не иду сегодня к Бауэри, хотя до нее рукой подать. Мне хочется видеть не крайности, не трущобы, а обыденность бесчисленных кварталов, в общем ничем не примечательных. Именно они представляют собой как бы основную массу, слагающую огромный город.

Намеченная мною линия, разрезая Манхэттен от Баттери к Сорок второй улице, проходит лишь через один экзотический район. Миновав Сити-холл, я попадаю в кварталы Чайнатауна, нью-йоркского Китай-города. Неоновые иероглифы на вывесках, бумажные драконы и фонарики, китайские яства в витринах ресторанчиков… Впрочем, тут не только китайцы. Вон подле китайчонка, застенчиво переминающегося с ноги на ногу, католическая монахиня, растворившаяся в приветливости. А мать угрюмо и встревоженно косится на эту сцену из окна.

Китай-город кончился возле Канал-стрит, напоминающей густотой движения наше столичное Садовое кольцо.

Дальше я пошел по улице Лафайета, соседней с Бродвеем. В переулках — старые дома. Всё давно не мыто, не чищено. Фабрички готового платья в тесных зданиях с запыленными окнами. Харчевни в подвалах, обрывки газет, ларьки с мятыми старыми книгами: бери любую за полцены. Крохотный скверик: ограда, бетонный пол, одно серое дерево и несколько зеленых скамеек, на которых дремлют старики. Негр понуро, безнадежно роется в груде выброшенных на улицу ящиков. Почему-то совсем не видно детей.

Здесь не богатство и не бедность, а унылая серость. Это один из десятков «серых районов» Нью-Йорка. Они заметно отличаются от «черных» районов трущоб, но дух упадка и разрушения чувствуется уже и здесь. Обитатели «серых районов», живущие скудно, в перенаселенных квартирах, страдают от произвола домовладельцев и шаек хулиганов. Они стараются выкарабкаться «вверх», но чаще сползают в черные дыры трущоб.

Это сползание начинается незаметно. В общем, жилось терпимо, потом человек заболел, потерял постоянную работу. А раз нет такой работы, то уж нечего думать ни о докторах, которым надо платить кучу денег, ни о лекарствах: ведь на них одних можно разориться.

И вот болезнь запущена, потеряна и временная работа. Все убыстряется спуск по спирали нищеты: из прозябания в «сером районе» на дно трущоб и ночлежек Бауэри, откуда одна дорога — в приемный покой казенного госпиталя и на кладбище для нищих.

Видный американский сенатор Джеймс Фулбрайт написал однажды: «Трудно сказать, что в Нью-Йорке выглядит более угнетающе: джунгли стеклянных башен, которые лишили центральные районы города стройности и человечности, далеко раскинувшиеся трущобы, которые можно встретить повсюду, или серые пространства одинаковых, лишенных всякого очарования и индивидуальности кирпичных домов, олицетворяющих программу обновления городов».

Мне кажется, что наиболее угнетает в Нью-Йорке разновидность застройки, не упомянутая Фулбрайтом: серые пространства разрушающихся старых домов.

Дойдя до Четырнадцатой улицы, усталый и подавленный, я спустился в метро, чтобы уйти от этой гнетущей безликой серости, расползшейся на десятки, а может быть, на сотни кварталов.

— Сэр, всего один доллар!

У аппарата на треноге дежурит фотограф. Он может сделать ваше цветное изображение. Фон — Нью-Йорк с высоты Эйфелевой башни, взгроможденной на пирамиду Хеопса.

Снимок города будет чрезвычайно отчетливым. Качество гарантируется при любом скоплении газа и дыма в воздухе. Хотя живой Нью-Йорк вот он, внизу, фотограф снимает вас на фоне панно, изображающего то, что вы видите в натуре.

Я трижды поднимался на сто второй этаж Эмпайр стейт билдинга. Первый раз видел самые пустяки. Телескопы для зрителей, действующие после того, как вы на минуту утолите их вечный голод монетой, выхватывали из смрадного тумана только верхние этажи универмага Мейси, известного в Нью-Йорке не меньше, чем ГУМ известен в Москве, крышу Пенсильванского вокзала да окрошку из людей и машин на какой-то ближайшей улице, попавшей в поле зрения.

Говорят, что площадка сто второго этажа заключена в стеклянный футляр для того, чтобы самоубийцы не выбирали ее при расчетах с жизнью. Стекло защищает и от ветров, резво гоняющих облака чуть повыше. Оно полупрозрачно из-за надписей. Уму непостижимо, как на глазах бдительных служащих любители ухитряются выцарапывать алмазом росписи, да еще и с завитушками!

Эта глупая привычка — марать все, что попадается под руку, — очень стара. Наверно, бездельники выбивали свои памятные знаки на скалах еще в каменном веке. Во время раскопок Помпеи, погибшей при извержении Везувия в начале нашей эры, археологи с горестным изумлением обнаружили на стенах и колоннах надписи: «Здесь был такой-то…»

Когда осенью 1929 года на Тридцать четвертой улице на площадке будущего здания-гиганта появились первые экскаваторы, у нас рыли котлованы с помощью лопаты, грабарки и сивки-бурки мощностью в половину лошадиной силы: корма было не вволю. Казалось, площадку тракторного завода на Волге и строящийся Эмпайр разделяла дистанция едва ли не в полвека.