Александр Маркин - Дневник 2002–2006

6 сентября

Бесконечный день. Вышел из дома в начале десятого. В метро долгие интервалы. Шесть минут. У меня на рубашке одна манжета оранжевая, другая синяя. На Багратионовской поезд встал, всех высадили. В вагоне и на платформе, пока ждал поезда, мои манжеты рассматривал какой-то накачанный мужик, которого держала за руку девка с выбеленными волосами.

Ужасный день.

Повторения.

Манжеты рассматривали многие.

В перерыве между парами пошел в магазин канцелярских товаров. Шел обратно в университет: встретил начинающего финансиста, которого встретил недавно; оказалось, он работает рядом. В том же темно-зеленом пиджаке, с начищенными ботинками. На него чихнула сослуживица, и он почувствовал, как ее бактерии заражают его, глубоко проникают в его тело, он вышел купить чеснока и лука, чтобы съесть и не заболеть. Захожу на кафедру — вижу: бывшая сокурсница, которая защитила в Испании диссертацию про испанских коммунистов, приехала на родину, занимается со студентами. Говорю: ах, ты что, вернулась? Навсегда ли? — Саша, ты что, дурак? навсегда? не дай бог! Я здесь не могу есть, вместе с едой поглощаешь чудовищные химикалии, и пить тоже не могу (от московской воды ослабевают и выпадают волосы). У испанцев она переняла очаровательную экспрессивную жестикуляцию.

Потом размышлял о том, стоит ли еще раз встречаться с человеком, который позвал на ужин, заплатил за тебя, несмотря на твое сопротивление, а потом аккуратно вчетверо сложил чек, спрятал в бумажник — ну, понятно, сдаст в бухгалтерию на работе, ужин оплатит фирма.

В метро по дороге к родителям наблюдал в отражении, как коренастый блондин в черных брюках и кремовой рубашке с галстуком хватался красной рукой за поручень — каждую секунду по-разному.

Вечером разговаривали про то, что если съесть мертвого, то начинаешь видеть мир его глазами.

7 сентября

Чудовищное порождение католической пропаганды Абрахам а Санкта Клара, между тем, сообщает, что женщины — это улитки.

8 сентября

Если изо дня в день повторяется одно и тоже, то в один момент наступает афазия: способ развалить однообразие?

Люди, которые пытаются добиться расположения других выставляя напоказ свою беззащитность, вскоре начинают этой своей беззащитностью смертельно утомлять.

The latter, of course, is one who passionately and fatefully lives his pathological imagination, trying to fulfill on his body the texts he has read.

В Москве еще есть люди, которые не знают, как проходить через АСКП. Сегодня вечером садился в автобус. Молодой человек в красной бейсболке, повернутой козырьком назад, в спортивных штанах и каком-то свитере купил билет и никак не мог вставить его в турникет правильно; я ему показал, как вставлять — но турникет был неисправен; тогда он резво перепрыгнул через турникет. Когда проходил я, турникет тоже не сработал. Молодой человек сказал мне: да ладно, прыгай тоже. Но с почти семикилограммовым рюкзаком я прыгать, конечно, не стал. Полез под турникет. Пролезая, думал: одни преодолевают препятствия поверху, другие низом.

Шел к другу, ждал лифта, заучивал стихотворение («Последняя ночь Гёте в Италии»), бормотал его себе под нос, иногда сверялся с книжкой, которую держал в руках, увлекся и не заметил, как в подъезд вошла какая-то женщина и с ужасом уставилась на меня. Я заметил ее, испугался, запнулся, потом, впрочем, поколебавшись, продолжил свое занятие. Как наполнены чужие жизни!

Еще сегодня рядом со мной в метро сел мужчина лет пятидесяти с бурыми от грибка ногтями на руках и с лицом в шелушащихся струпьях и разгадывал кроссворд. Было ужасно. Я с трудом сдерживал приступы тошноты и старался на него не смотреть, потом встал и вышел. Пересел в другой поезд. Потом долго мыл лицо и руки с мылом; я, конечно, тот еще невротик.

9 сентября

Что происходит с нашими вещами после нашей смерти? Интересно, как вещи, собирающиеся вокруг меня в течение жизни, образующие мой мир, потом начинают рассеиваться, исчезать, перестают быть нужными. Куда они исчезают? Оттого, что вещей в современном мире так много, теперь их исчезновения уже никто не замечает. (Не то, что раньше.) После меня уже не будет никого, кто заметит, как уходят мои вещи. Вот, например, мои любимые джинсы: я наблюдаю, как они линяют, как они протираются, мне не все равно (и я сам решаю их судьбу) — после меня будет все равно: они будут лежать в шкафу, перестанут изменяться, время для них остановится. Вот мои книги, я их читаю — после меня их продадут или выкинут: вместе с отданными и проданными книгами будут исчезать границы моего мира. И в моей квартире будут жить другие люди, затирая мои следы. (Всегда, правда, можно завещать положить любимые вещи в могилу — но нужно ли, если все равно останутся тысячи оставленных, — и кто гарантирует, что их положат со мной?)

(Интересно, что можно будет узнать обо мне из предложений и слов, которые я подчеркнул в своих книгах? Ну, кроме того, что я подсчитывал сколько раз w и l встречается в «Ковре жизни Георге»?)

Странные дни: смесь лета и осени, вязкий воздух. В Строгино, правда, сегодня весь день теплый ветер приносил откуда-то запах свежего навоза: это наверное память земли: вместо кукурузных полей за МКАД давно уже «Крокус-Сити», но запах остался.

Мне хочется в Веймар: лежать на лужайке в парке, греться на солнце, смотреть на овец и стерегущих их овчарок, дубы и рыбу в Ильме. Если у вас нет возможностей жить в Париже, советовал кто-то (наверняка Наполеон), поезжайте в Веймар, там тоже прекрасно.

В метро они садятся и раздвигают ноги так, будто ждут, что сейчас к ним бросится девка и сделает минет.

Наслаждаюсь своей афункциональностью.

«Цендоксус: доктор из Парижа, прекраснейшая комедия о проклятом докторе из Парижа, повергнувшим в ужас св. Бруно, который насмотрелся на ужасы и ушел жить в лес. Очень веселая и правдоподобная, и вместе с тем ужасающая, и поэтому весьма полезная в наши смутные времена».

Сюжет такой: в 1082 г. от Р. Х. умер знаменитейший доктор из Парижа. Когда его хотели отпевать, для чего в церкви собрались все его коллеги и ученики, на словах Responde mihi он неожиданно ожил, встал в гробу и произнес: Justo Dei judicio accusatus sum. И снова лег в гроб. Тогда отпевание и похороны перенесли на следующий день. Когда на второй день его хотели отпевать, на словах Responde mihi, доктор неожиданно ожил, встал в гробу и произнес: Justo Dei judicio judicatus sum. И снова лег в гроб. Отпевание и похороны перенесли на третий день. И на третий день собрались в церкви его коллеги и ученики. И на словах Responde mihi труп неожиданно ожил, встал в гробу и закричал жутким голосом: Justo Dei judicio condemnatus sum. И опустился в гроб и больше не вставал из него.

Потрясенные свидетели этих событий ушли в лес и там стали отшельниками.