Сомерсет Моэм - Время и книги (сборник)

Джейкоб Тонсон, разбогатев, купил дом в деревне Барнс, но, вероятно, его племянник и партнер – тоже Джейкоб Тонсон – жил вместе с семьей над магазином.

Наверное, тогда, как и в современном книжном супермаркете, в лавке топтались книгочеи, разглядывая тома на полках. Мне хочется думать, что среди них мог оказаться некий молодой выпускник Оксфорда, недавно посвященный в духовный сан и следующий через Лондон в деревню – обучать знатного отпрыска. Быть может, на глаза ему попались «Поэтические труды» мистера Джона Мильтона в двух томах, и вот он, одолеваемый любопытством, пересилил предубеждение и раскрывает один из них. Как тори и выпускник Оксфорда, он, конечно, не может думать о бывшем секретаре узурпатора без отвращения, и нелегко ему признать, что строки, на которые он случайно натолкнулся, – великая поэзия. Он быстро кладет том на место; а перед лавкой уже останавливается экипаж. Входит изысканно одетая дама и спрашивает «Искусство любви» Овидия в трех томах и его же «Средства от любви».

Пока фантазия моя резвилась по всему списку публикаций Тонсона, я вдруг сообразил, почему мне прислали эту книгу. В одном произведении мне случилось использовать небольшую цитату из Тиллотсона. Кажется, я наткнулся на нее в какой-то антологии английской прозы, и она мне понравилась.

В предисловии, которое архидьякон написал к «Максимам и размышлениям», отобранным из наставлений архиепископа, он замечает, что сочинения такого рода считаются полезными и приятными для любого возраста; притом, по его мнению, в этом жанре любой нации далеко до наших соседей-французов. Среди авторов подобных произведений «никто не прославился более, чем герцог Рошфуко и мсье Брюйер (он подразумевает Ларошфуко и Лабрюйера); они глубоко проникли в человеческую душу и разглядели ее скрытые пружины, однако слишком часто поднимали наружу не только богатства и сокровища нашей натуры, но и мутную грязь».

Архидьякон выражает сожаление, что в Англии этих прекрасных сочинений выходило мало, и даже это малое ценилось невысоко – за исключением работ известного покойного маркиза Галифакса, который в «знаниях и проницательности ничуть не уступает как иностранным, так и английским писателям».

Далее Эчард говорит: «Я давно полагал, что из произведений английских писателей легко отобрать множество интересных высказываний, мудрых мыслей и лаконичных суждений, столь же полезных и занимательных, как и у французских авторов; в частности, в трудах архиепископа Тиллотсона можно найти несколько мест, достойных упомянутых ранее Рошфуко и Брюйера».

Здесь, боюсь, архидьякон заблуждался.

Эчард признает, что они (Ларошфуко и Лабрюйер) «были порой более искусны в стиле, коему французы выучились и довели почти до жеманности; Тиллотсону же присущи простота и величие, более согласные с английским вкусом».

Архидьякон стремился сделать подборку «самой полезной и благотворной, равно как приятной и занимательной для всех, кто имеет истинный вкус к слову изящному и точному».

Лучше бы ему не упоминать двух французских писателей, потому что в читателе это рождает ожидание, которое не сбывается.

Книгу он разделил на две части. В первой говорится «О сущности и природе Господа и Его почитании, а также о религии». Во второй – «О том, что непосредственно касается человека, его природных склонностей, равно как и общественных добродетелей и пороков». Именно вторую часть я нашел весьма занятной и, надеясь заинтересовать читателя, предложу его вниманию несколько цитат.

Думаю, Лоуренс Эчард сделал ошибку, озаглавив свой сборник «Максимы и рассуждения о духовном и божественном». Рассуждение подразумевает обстоятельное исследование некоего предмета, а максима предполагает высказывание правды в короткой и содержательной фразе. Тексты, относящиеся к религии в целом, а также к природе и сущности Бога, как правило, занимают у Тиллотсона менее страницы, а максимы очень далеки от краткости. Это достаточно здравые наблюдения человека искушенного, но нет среди них таких, которые, раз прочитав, никогда не забудешь, как, например, невеселое замечание французского герцога: «Entre deux amants il y a un qui aime et un qui se laisse aimer» [92] Из двух любящих всегда один любит, другой позволяет себя любить ( фр. ). .

Зато Тиллотсон высказывает свои мысли просто и ясно.

Вот несколько примеров:

«Ранняя привычка к добродетели столь же хороша в честном и правильно развитом уме, сколь нарядная одежда на статной фигуре, и столь же его красит».

«По общей ошибке бесстыдство принимается за остроумие, коварство – за мудрость, хотя на деле они никак не сродни друг другу, а так же далеки, как порок и добродетель».

«Остроумие – похвальное качество, но человек мудрый держит его в узде. Оружие это опасно, если им не владеть должным образом, ибо склонно к проказам. Назначение его – украсить разговор, показать достойного в самом выгодном свете; высмеивать же следует лишь то, что само по себе смешно, – людские пороки и безрассудства».

«Уменье хорошо похвалить – лучшее доказательство остроумия, чем уменье разбранить».

Доктор Тиллотсон понимал: хвалить нелегко.

«Когда люди берутся кого-то осуждать, изобретательность их подобна неиссякаемому источнику – этот вид остроумия столь же мало легок, сколь мало допустим. Его охотно принимают и рукоплещут; каждый веселится, когда осуждают других, и не задумывается, как скоро настанет его очередь стать мишенью».

И еще:

«Все наши земные радости отравлены суетностью. Удовольствия телесные даются ценой некоторого страдания, или же сопряжены с ним, или им кончаются. Высокого положения не добыть без усилий; ему сопутствует страх, а потеря его – несчастье. Почет людям только досаждает: для обладающих им он – нелегкое бремя, для тех, кто его лишен, – предмет зависти».

Мне хотелось бы, чтобы читатель обратил внимание на то, как современно звучат эти высказывания. Сочинения архиепископа мало отличаются от того, что написал бы нынешний образованный человек.

Маколей отзывался о его языке как о правильном, понятном, но не блестящем. Слово «блестящий» применительно к стилю меня смущает. Оно предполагает некоторую эффектную изощренность, которая не всегда хороша. Стиль Карлейля, к примеру, полвека тому назад назвали бы блестящим, а поколение спустя таковым считался стиль Мередита и Киплинга. Однако с течением времени их манера писать стала казаться невозможной.

Вероятно, Маколей считал блестящим собственный стиль, и не без оснований. Критики говорят, что он учился у доктора Джонсона. Только вместо длинных джонсоновских периодов Маколей использовал короткие емкие фразы и обильно применял антитезы, которые в восемнадцатом веке были весьма популярны. Писал он драматично, стремительно, убедительно и в высшей степени увлекательно. Пусть в общем его манера слегка однообразна и порой напоминает поезд, выскочивший на полной скорости на скверно проложенный путь, но она хорошо иллюстрирует высказывание доктора Джонсона, что, если человек выработал определенный стиль, ему редко удается писать иначе.