Оливер Пилат - Атомные шпионы. Охота за американскими ядерными секретами в годы холодной войны

Как только обвинение возвело четкий каркас доказательств шпионской деятельности Собелла и Розенбергов в пользу Советского Союза, процесс все больше стал фокусироваться на сложных взаимоотношениях семей Грингласс и Розенберг. Совершенно ясно, что единственный шанс Розенбергов состоял в слабой надежде дискредитировать главного свидетеля обвинения — Дэвида Грингласса. Решительные усилия защиты в этом направлении стали важны, как никогда, после того как сам Грингласс описал подробности экспериментов в Лос-Аламосе, которые он передал в 1945 году Советской России и которые оставались настолько секретными в 1951 году в Америке, что во время его показаний судья приказал зрителям очистить зал, а стенографистке — не делать записей.

Эмануэль Блох беспрестанно нападал на Дэвида за его трудный выбор, кому хранить преданность — жене или сестре. Дэвид встречал вопросы в лоб, какими бы интимными они ни были. Он сказал, что точно не помнит, когда впервые влюбился в Рут, так как их отношения начались еще в детстве.

Вопрос: Вовсяком случае, когда вы стали встречаться с вашей женой как жених и невеста, вы любили ее?

Ответ: Любил.

Вопрос: Вы любили ее, когда женились на ней?

Ответ: Любил.

Вопрос: И вы любите ее сейчас?

Ответ: Люблю.

Вопрос: Вы очень ее любите, не правда ли?

Ответ: Правда.

Вопрос: Вы любите ее больше, чем себя?

Судья: О, я думаю…

Ответ ( громко ): Да.

Перейдя к первому приезду Рут Грингласс в Альбукерке, когда Дэвид согласился заниматься шпионажем в обмен на возможность быть со своей женой, потому что в то время он, по крайней мере отчасти, был убежден в том, что Россия как союзник имеет права на военные разработки, Блох не старался подчеркнуть сверхделикатное отношение гособвинения к коммунистическим связям и взглядам Рут и Дэвида. Это лишь рикошетом ударило бы по его клиенту. Вместо этого Блох сделал ставку на эмоциональное сочувствие присяжных.

— С того момента, когда вы сказали жене, что эта работа вас не интересует и вы не будете ее делать, до следующего утра, когда согласились, вы с кем-нибудь советовались? — напирал Блох.

— Я советовался с памятью и голосами в моей голове, — сказал Дэвид. — В то время мне казалось, что это правильный поступок, такие у меня тогда были взгляды. У меня почти сразу возникли сомнения, как только я начал это делать, хотя я и не сказал Юлиусу. Я испытывал к нему что-то вроде поклонения перед героем, и мне не хотелось, чтобы мой герой пал. Вот почему я не прекратил это, когда у меня появились сомнения.

— Когда вы в конце концов сказали жене «я буду это делать» и потом передавали ей определенную информацию, вам приходило в голову, что вам может грозить смертная казнь за шпионаж?

— Да, — сказал Дэвид Грингласс.

— Когда вы сказали жене «да, я буду это делать» — это верно? — нажимал Блох.

— Это верно, — сказал Дэвид Грингласс.

— Вы осознаете, что сейчас улыбаетесь? — спросил Блох. Дэвид Грингласс моргнул и сказал:

— Не совсем.

На какое-то мгновение показалось, что он улыбается.

Наконец, дойдя до своего признания, Дэвид сообщил, что рассказал все, «как было, меня волновало только, как выбраться». Блох кивнул.

— Так вас интересовало, как выбраться? — сказал он.

Грингласс возмутился.

— Я сказал, что меня волновало, как выбраться из этой истории, не перевирайте мои слова!

Вопрос: Вы на какой-то момент задумывались о своей жене, когда сидели и рассказывали свою историю ФБР?

Ответ: Конечно, я о ней думал.

Вопрос: Вы думали о своей жене в связи с тем, что она может стать обвиняемой на уголовном процессе?

Ответ: Да.

Вопрос: И было ли это одним из факторов, который мотивировал вас нанять адвоката?

Ответ: В то время я даже об этом не думал. Я нанял адвоката, чтобы он представлял меня в суде, вот и все.

Блох неоднократно пытался вывести Грингласса на какое-нибудь выражение ненависти по отношению к Этель или Юлиусу Розенбергу, но Дэвид настаивал на том, что его всегдашнее чувство дружбы к Юлиусу никуда не делось и что он испытывает к сестре все ту же привязанность «сегодня, вчера и всегда, насколько я вообще ее помню и знаю».

Ни Юлиус, ни Этель даже не делали вид, что отвечают взаимностью на эти чувства. Юлиус сказал, что «делал все, чтобы помочь Дейви», но лишь обнаружил, что его шурин «всегда имел на меня зуб». На вопрос, входит ли в это «все» помощь Дэвиду по вступлению в компартию, Юлиус сказал:

— Я отказываюсь отвечать, ссылаясь на право не свидетельствовать против самого себя.

Этель сказала:

— Когда-то я любила брата, но было бы неестественно, если бы я не изменилась.

Юлиус и Этель Розенберг признавали почти все, что утверждали свидетели обвинения, пока это не начинало угрожать им лично. Тогда они отрицали или отказывались отвечать, ссылаясь на конституцию. Если взять один из десятков примеров, то на вопрос о соучениках по Городскому колледжу Юлиус назвал Бенджамина Йелси, Маркуса Погарски или Пейджа, Джоэла Барра, Макса Элитчера.

— Был ли там юноша по фамилии Перл или Муттерперл? — спросил прокурор Сэйпол, склонив голову набок и слегка усмехаясь.

— Я прочел в газетах о человеке по фамилии Муттерперл, — начал Розенберг и быстро добавил: — Я отказываюсь отвечать на любые вопросы на том основании, что это может свидетельствовать против меня.

— Это все, что я хотел узнать, — сказал Сэйпол. — Если бы вы сказали, что не знали его, я не стал бы на вас давить.

Юлиус Розенберг вспомнил Альфреда Саранта. Он познакомился с Сарантом как с соседом по комнате Джоэла Барра в Гринвич-Виллидж, заявил он.

— В последний раз я видел его в начале 1950-го, — продолжал он. — Я пришел к нему домой, чтобы занять денег — 300 долларов. Занял, наличными. До сих пор ему должен, и даже больше. Сарант сейчас в Итаке.

— Разве вы не знали, что он в Мексике? — вкрадчиво произнес Сэйпол.

Адвокаты защиты сразу же громко запротестовали. Эмануэль Блох и Эдвард Кунц потребовали отменить процесс на основании «крайней провокационности» вопроса, а также его полной возмутительности во многих аспектах. Судья Кауфман хранил спокойствие.

— Не знаю, зачем поднимать такой шум из-за вопроса, находится ли свидетель в Мексике, — сказал он.

Розенберг лгал неубедительно. Когда он закончил отрицать весь шпионский разговор, который, по словам Дэвида Грингласса, имел место во время его первого отпуска из Лос-Аламоса, Розенберга спросили, о чем же они говорили на самом деле.

— Ну, я много работал, и мы [он и Этель] рассказали им, как наши дела, и спросили, как у него дела, — неуверенно проговорил он. — Он [Дэвид] сказал нам, что у него все хорошо; сказал, что работает механиком, и просто повторил, что он механик.