Николай Соколов - Расследование убийства Российской Императорской семьи

Я предвижу возражения. Можно сказать, что сестры приносили провизию не для Императорской семьи, а для товарища Авдеева. Допускаю, что тот оставлял что-то себе. Но я допускаю также, что всего он не брал. Имелось соглашение с доктором Деревенко, и чекисты не испытывали неприязни к нему. А может быть, сделка Авдеева с Деревенко и сестрами была «сговором», про который чекисты ничего не знали.

Показания обвиняемого Проскурякова: «Я вполне сам сознаю, что напрасно я не послушался отца и матери и пошел в охрану царя. Я сам теперь понимаю, что те, кто убили царя, совершили преступление, и я понимаю, что и я нехорошо поступил, когда уничтожал кровь убитых. Я не большевик и никогда им не был. Я действовал по глупости и по молодости. Если бы я теперь мог чем-то помочь, чтобы всех, кто убивал, переловить, я бы все для этого сделал».

Показания обвиняемого Якимова: «Вы спрашиваете меня, почему я поступил в охрану Ипатьевского дома. Я не видел в этом тогда ничего плохого. Как я уже вам говорил, я читал разные книги, читал и книги партийные, и я умел разбираться в партиях. Я, например, знал разницу между социалистами-революционерами и большевиками. Первые считают крестьян трудовым элементом, а большевики — буржуями, а пролетариями признают одних только рабочих. Я был по убеждениям более близок к большевикам, но я не верил, что им удастся установить «правильную» жизнь насилием. Мне думалось, и я и сейчас так думаю, что «хорошая и справедливая жизнь», когда не будет таких богатых и таких бедных, как сейчас, наступит только тогда, когда весь народ, благодаря просвещению, поймет, что нынешняя жизнь не настоящая. Царя я считал первым капиталистом, который всегда будет за капиталистов, а не за рабочих. Поэтому я не хотел царя, и я думал, что его надо держать под стражей для спасения революции, до тех пор, пока народ не рассудит по его делам, плох он и виноват ли перед Родиной. Если бы я знал, что его убьют, как это сделали, я бы ни за что не пошел в его охрану. Только вся Россия могла судить его, потому что он был царем всей России. А то, что случилось, я считаю делом несправедливым и жестоким. Убийство же всех остальных членов его семьи — и того хуже. За что были убиты дети? Должен еще добавить, что пошел в охрану из-за заработка. Я тогда был нездоров… Я ни разу не говорил ни с царем, ни с кем-либо из его семьи. Я с ними только встречался. Наши встречи были молчаливые. Однако они не прошли для меня бесследно. У меня в душе сложилось впечатление о них обо всех.

Царь был уже немолодой. В бороде у него пошла седина. Глаза у него были хорошие, добрые. Вообще он на меня производил впечатление человека доброго, простого, открытого, разговорчивого. Казалось, что он всегда готов заговорить с вами…»

После всего этого я уверен, что чекисты больше не испытывали доверия к тем, кто охранял царя, а также к их начальнику Авдееву. Они поняли, что контакт царя и его семьи перевернул что-то в душах русских рабочих, их охранявших. И это стало прелюдией к убийству.

Присутствие Императорской семьи в доме Ипатьева до 16 июля включительно.

Именно при таких условиях в ночь на 17 июля 1918 года Император с семьей и их окружение подверглись мученической смерти. Но прежде чем приступить к изучению самого убийства, я считаю необходимым зафиксировать данные следствия, установившие присутствие в доме Ипатьева Императорской семьи и лиц, составлявших их окружение, вплоть до роковой ночи 17 июля.

Священник Сторожев неоднократно служил обедню в доме Ипатьева, в последний раз — 14 июля по новому стилю.

Вот несколько отрывков из его показаний Сергееву, данных в Екатеринбурге 8-10 октября 1918 года. «В воскресенье 20 мая (2 июня) 1918 года я завершил утреннюю литургию в соборе и, вернувшись домой около 10 часов, собирался пить чай, когда в дверь моей квартиры постучали. Я открыл сам и увидел солдата невзрачной наружности, с рябым лицом и бегающими глазками. На нем была старая гимнастерка защитного цвета и солдатская фуражка. Разумеется, ни погон, ни кокарды. Он был без оружия. Я спросил, что ему нужно: «Вас просят служить обедню у Романова», — ответил он. Не поняв, о ком речь, я сказал: «У какого Романова?» — «Да у бывшего царя!» Из последующего разговора я выяснил, что Царь просит меня отслужить обедню: «Он написал вот тут, чтобы ему отслужили какую-то обедню», — объяснил солдат… Я сказал, что готов совершить простую службу, но заметил солдату, что должен взять с собою дьякона. Солдат долго и настойчиво возражал против прихода дьякона, говоря, что комендант приказал ему привести только священника. Но я упорствовал, и мы вместе пошли в собор, где я взял всё необходимое и попросил дьякона Буймирова следовать за мной. Мы отправились все втроем на извозчике в дом Ипатьева. С тех пор как там держали под стражей Императорскую семью, дом обнесли двойным дощатым забором. Извозчик остановился возле первого. Наш проводник пошел вперед, мы с дьяконом за ним. Внешняя охрана нас пропустила. Нас какое-то время продержали у второго забора, запертого изнутри, со стороны дома, ранее принадлежавшего Соломирскому, затем пропустили, и мы подошли к входу в дом Ипатьева. Там было много молодых людей в гражданском, с ружьями и гранатами у пояса. Это была охрана. Нас провели во двор, потом, через боковую дверь, в нижний этаж. Поднявшись по лестнице, мы прошли в верхний этаж через внутреннюю дверь, пересекли прихожую и вошли в кабинет налево, где была комната «коменданта». Повсюду часовые, молодые люди в штатском с ружьями и гранатами. У коменданта были два человека средних лет, в гимнастерках. Один из них лежа спал, другой молча курил. Посреди комнаты стоял стол, на котором был самовар, хлеб, мясо. На рояле лежали ружья, гранаты и прочие вещи. Повсюду нечистота и беспорядок. Когда мы пришли, коменданта не было на месте. Вскоре появился молодой человек в гимнастерке и брюках защитного цвета, с широким кожаным ремнем, к которому был прицеплен огромный револьвер в кобуре. Он выглядел как средний «сознательный рабочий». Я не заметил ничего выдающегося, дерзкого или грубого в его внешнем облике или поведении. Я скоро догадался, что он и есть «комендант». Не поздоровавшись и не говоря ни слова, он оглядел меня (я видел его впервые, даже имени его не знал, теперь я это припоминаю). Я спросил, какую службу нам служить. «Заключенные просят обедню», — ответил он. Ни я, ни дьякон никаких разговоров с ним не вели. Я только захотел узнать, могу ли я после службы дать Романовым просфору, и показал ее ему. Комендант бегло взглянул на нее и после минутного размышления отдал ее дьякону со словами: «Можете дать, но должен вас предупредить, чтобы не было никаких лишних слов!» Я не удержался и ответил, что не имел никакого намерения вступать в разговоры». Мой ответ явно привел коменданта в раздражение, и он мне ответил довольно сухо: «Да, никаких разговоров помимо литургии!» Мы с дьяконом облачились в комнате коменданта, тем временем один из слуг Романовых принес зажженное кадило. Это был не Чемодуров, его я ни разу не видел в доме Романовых. Я познакомился с ним позже, после бегства большевиков из Екатеринбурга. Этот слуга был, помнится, высокого роста и в серой одежде с металлическими пуговицами… Облачившись в наши ризы, мы вошли в прихожую. Комендант сам открыл дверь в гостиную, пропустил меня вперед и вошел позади дьякона. Гостиная была соединена через арку с комнатой поменьше, залом для приемов, и там, в переднем углу, я увидел стол, подготовленный для церковной службы. Но мне было некогда осматриваться, потому что, как только я вошел, от окон отделились трое. Это были Царь, Татьяна и еще одна из его дочерей, я не мог различить, которая. В другой комнате находились Императрица, две ее младшие дочери и царевич. Он лежал на складной постели и поразил меня своим видом. Он был так бледен, что казался прозрачным. Он был худой и удивил меня своим большим ростом. В общем, он был похож на больного при смерти. Только глаза его были светлыми и живыми: они с интересом разглядывали мое незнакомое лицо. На нем была белая сорочка, и он был закутан до пояса в одеяло. Его постель стояла у стены справа от входа под арку. В кресле у постели сидела Императрица в свободном платье темно-лилового цвета. Ни на ней, ни на ее дочерях я не заметил никаких украшений. Мое внимание привлек высокий рост Александры Федоровны и ее поистине величественная поза, иначе и сказать было нельзя. Она вставала с живостью и решимостью, когда мы вошли, когда вышли, а также при каждом «Мир всем», при чтении Евангелия и пении самых важных песнопений. Подле ее кресла, у стены, стояли две младшие дочери и сам Царь. Две старшие дочери стояли под аркой, а позади них, в гостиной, — высокий и сильный мужчина и одна дама (впоследствии я узнал, что это были доктор Боткин и горничная императрицы). Позади них стояли еще двое слуг: тот, кто принес нам кадило, и другой, которого не припомню. Комендант на протяжении всей службы оставался в углу гостиной, у последнего окна, на вполне пристойном расстоянии от молящихся. Никого больше не было ни в гостиной, ни в спальне.