Людмила Черная - Записки Обыкновенной Говорящей Лошади

Мне кажется, что и в последние годы жизни он был такой же, каким я помнила его в детстве. Только усох немного. Всегда опрятный, дружелюбный. И никогда от него не пахло старостью, неухоженностью. Хотя он стал плохо видеть. Мечтал снять катаракту… Но даже полуслепой не просил ничьей помощи – управлялся с домом, готовил себе. И все это на нищенскую пенсию. Более того, когда умерла Рая и у ее дочери родился второй ребенок, Исай ездил к ней ежедневно в новый район, по тем временам в страшную даль, и нянчил правнуков. А ночевать возвращался домой.

Прощание с дядей Исаем проходило у его сына Миши. И притом по еврейскому обряду. Я в первый и в последний раз в жизни видела такие похороны. Без цветов, без поминок, с гробом, который стоял на полу. Кто-то сказал мне, что гроб вообще не полагается. Евреев будто бы хоронят, заворачивая в саван. Раввин непонятно и долго что-то читал – очевидно, молился на древнееврейском. И было во всем этом нечто суровое, но в то же время трогательное.

А потом Миша сказал, что его просили привезти тело в синагогу. Но он сделает это сам. Зачем нам туда ходить?

И мы с мужем никуда не поехали. О чем потом очень жалели. Как я узнала, похороны дяди Исая превратились в его триумф. Пришло очень много людей, чтобы проститься со стариком. Оказывается, он был для них образцом. Помогал, утешал. Чужие люди любили его, почитали.

Поражает меня, что Исай никогда не говорил о своей религиозности. Теперь, когда некоторые православные-неофиты носят нательные кресты поверх одежды, а перед обедом в светской, не церковной, компании встают и громко читают молитву, понимаю, как достойно вел себя Исай. Ничего не делал напоказ, не демонстрировал своей веры другим и не навязывал ее.

Через десятки лет, вспоминая дядю Исая, не читавшего ни газет, ни книг, терпимого, непритязательного, безропотного, уж никак не героя, я думаю, что он и был той «простой душой», которую я имела счастье встретить на своем долгом веку…

Я уже рассказала о своем дяде Исае. Теперь хочу рассказать еще об одной «простой душе», о Варе.

Варя была домработницей у родителей. Я предпочла бы назвать ее моей няней, выдав желаемое за действительное. Но о няне в ту пору не могло быть и речи – к тому времени я уже подросла.

Думаю, Варя – одна из тех, кто препятствовал моему одичанию в роковые 1930-е годы, когда сталинщина еще казалась такой привлекательной.

Внешне Варя – черноглазая, полная женщина небольшого роста, – напоминала мне толстовскую Катюшу Маслову. Хотя она не косила, а глядела прямо перед собой. На лице у нее уже были отчетливо видны первые морщинки. На голове, на черных волосах – платочек немыслимой белизны. Варя никогда не ходила с непокрытой головой, как тогда говорили, простоволосая. В ранней юности она жила в монастыре, но еще не приняла пострига, не стала монахиней – не успела. Варя была послушницей, а потом советская власть монастырь закрыла.

Уж не помню, из каких отрывочных Вариных реплик я сложила ее биографию. Ведь рассказывала она о себе так же мало и неохотно, как и моя мама. Не знаю я, каким образом Варя оказалась в Москве. Знаю только, что довольно долго она работала в доме известного актера 2-го МХАТа Готовцева, а потом перешла к нам. Почему с ней расстался Готовцев, догадываюсь только теперь. Ведь Варя была сущий клад. В отличие от всех моих, да, пожалуй, и некоторых маминых работниц-неумех, все делала прекрасно. Замечательно стряпала – такого украинского борща, как его готовила Варя, я никогда больше не ела! И убирала Варя отлично, и стирала, и гладила… И все делала быстро, ловко, без понуканий. Чистюля, аккуратистка. При ней у нас в доме все блестело. Да и религиозность Вари в те безбожные времена была ненавязчивой, деликатной. Никогда она не молилась в нашем присутствии, никого не звала в церковь. Соблюдая посты, не укоряла других за скоромную еду.

И все же я чувствовала, что мама чем-то встревожена. И чувствовала, что тревога эта связана с Варей. Маму, наверное, как и Готовцевых, тревожила Варина общественная активность…

У нас и до Вари сушили сухари. Но при Варе это происходило постоянно. Хлеб в Москве в 1930-х был хотя плохой и по карточкам, но его хватало. Вроде бы сухари не были нужны, но хлеб сушили. Однако запасов сухарей я никогда не видела. Они исчезали. Куда? Я не спрашивала.

Не спрашивала ни о чем и тогда, когда Варя вечером выходила из своего закутка, отгороженного от папиной десятиметровой комнаты, и садилась на кухне. Бывало, она просиживала там ночи напролет. А в закутке ночевал то один, то другой голубоглазый русый парень с длинными не по моде волосами. Впрочем, кто-то из парней, помню, был огненно-рыжий. Прекрасные русские мужики, как сказали бы теперь, генофонд нации.

Варя своих подопечных представляла всегда одинаково: племянниками.

Но мы все, конечно, понимали, что Варины «племянники» были либо батюшками, либо монахами, которые под угрозой ареста бежали неведомо куда.

Кому предназначались сухари, не знаю. Возможно, «племянникам» или уже сосланным на Соловки батюшкам.

Задним числом предполагаю, что существовала своего рода сеть людей, которые помогали гонимым служителям церкви. Ведь кто-то должен был дать «племянникам» наш адрес, купить билеты, снабдить деньгами. Сеть была, и Варя наверняка являлась активным ее деятелем.

Не стану говорить, что для родителей помогать Варе было отнюдь не безопасно. Особенно для мамы, работавшей в ТАССе и засекреченной.

Подозреваю также, что о ночевках «племянников» у нас знали не только соседи по коммуналке, но и весь наш дом.

К счастью, стукачей в доме не оказалось…

Но какова Варя!

Вот бы нынешним иерархам православной церкви вспомнить о ней и о других людях, которые обеспечивали, пусть и временную, безопасность гонимым. Но что спрашивать с иерархов, если они редко вспоминают даже о самих гонимых. Гонимых за веру!

Где церковный мемориал? И какая пугливая у нас церковь! Моя мама тоже была пугливой. И очень законопослушной. Но по врожденной порядочности сумела преодолеть свой страх, чтобы помочь страждущим.

Я к Варе очень привязалась и, как ни странно, держала при себе свои комсомольские взгляды насчет «бога нет» и «религия – опиум для народа». А ведь считала себя в то время пламенной комсомолкой.

Но по одному пункту у нас с Варей шел нескончаемый спор. Спор о… Льве Николаевиче Толстом. В четырнадцать-шестнадцать лет я чуть ли не наизусть, по страницам помнила романы Толстого. Его герои были для меня не просто книжными персонажами, а не менее близкими и реальными людьми, нежели живые люди, с которыми я встречалась каждый день. С Толстым рядом встал позже только Чехов. Но никогда не появились ни Достоевский, ни один из великих западных классиков.