Людмила Черная - Записки Обыкновенной Говорящей Лошади

А теперь напомню обстановку тех лет в СССР. При Хрущеве, как и при Сталине, все происходило в атмосфере полной секретности. Засекречены были не только концлагеря, но и целые города, отрасли промышленности, заводы-гиганты, институты, даже знаменитые люди. К примеру, Королев или Курчатов с Зельдовичем.

В искусстве тоже были сплошные фигуры умолчания. Многих корифеев уже реабилитировали, но ни один человек не смел спросить, что стало с архивом Мейерхольда. Или с рукописями незаконченных произведений Бабеля. Даже предсмертное письмо Фадеева оказалось тайной за семью печатями…

Не удивительно, что вслед за публикацией «Одного дня Ивана Денисовича» появились тысячи новых секретов. Кто такой этот гений? Есть ли у него еще рассказы, романы, пьесы?

В нормальном обществе все газеты и журналы страны уже на следующий день после выхода в свет солженицынского бестселлера напечатали бы интервью с автором.

Наверное, мне скажут: хорошо, что желтые журналисты не полезли своими грязными лапами в жизнь Александра Исаевича. Я не согласна. Думаю, Солженицын мог не бояться желтой прессы. Ведь ему не нужна была реклама. И головокружение от успехов не грозило.

У меня в «Новом мире» были друзья еще со студенческих лет, и я печатала там свои статьи и переводы. Но понимала, что никто из новомирцев ни слова не скажет о Солженицыне. Будет хранить редакционные тайны.

Но понимала я и то, что там, где все скрывается, сразу возникают слухи.

И впрямь, скоро по Москве пошла гулять довольно вразумительная история о том, как «Один день…» появился на страницах журнала. В несколько отредактированном виде она дошла и до XXI века.

Назовем эту историю Версией номер 1 .

Видный литературовед Лев Копелев, давний лагерный друг Солженицына, принес рукопись «Щ. 854» А. Твардовскому. Повесть была напечатана почти без интервалов на обеих сторонах страниц в школьной тетради. Тем не менее Твардовский тут же прочел ее и сразу обратился к Хрущеву. И Хрущев дал команду напечатать «Щ. 854», переименованную автором и журналом в «Один день Ивана Денисовича».

Это, так сказать, текст Версии номер 1 . Но в том тексте легко угадывался и подтекст. А подтекст был таков: провинциала Солженицына, учителя математики из Рязани, открыл великий просветитель Копелев и отдал его повесть Твардовскому в «Новый мир». А царь-батюшка Никита из каких-то своих хитрожопых соображений повелел рукопись опубликовать. Разумеется, ни сам учитель из Рязани, ни Твардовский, ни Хрущев не ведали, что творят.

В триаде Копелев – Солженицын – Твардовский самая скромная роль отводилась Твардовскому. К сожалению, эту версию тут же подхватили иностранные СМИ, для которых «Один день…» также стал сенсацией.

Я в те годы систематически следила за западногерманской прессой и просто диву давалась, как западногерманские корреспонденты, аккредитованные в Москве, внушили миру, что появление «Одного дня…» обязано чуть ли не одному Копелеву. Увы! Копелевская трактовка живет, по-моему, на Западе до сих пор.

Но и в Москве Версия номер 1 сыграла роковую роль. Солженицын был представлен публике и, условно говоря, писательской «резервации» (писатели держались кучно!) как протеже, как креатура Копелева.

Чем это обернулось в повседневной жизни, видно из книги Б. Сарнова «Солженицын». Писатели отнеслись к Солженицыну с дурацкой фамильярностью.

Приведу только один пример из той же сарновской книги. Совершенно безбашенный Коржавин – у Сарнова он просто «Эмка», – выйдя от Сарнова, «наткнулся» на Солженицына и… – цитирую:

– Александр Исаич! – радостно заорал он. – А я только что вашу поэму читал…

– Что? Как? Где?

– У Сарнова.

Речь шла о поэме «Прусские ночи», за судьбу которой Солженицын особенно волновался. годами прятал. И не без основания. Впоследствии эту поэму власти не раз поминали как ярую антисоветчину.

Каким же образом поэма попала на Аэропортовскую к Сарнову?

Оказывается, Солженицын отдал ее на хранение Копелевым. А жена Льва, Рая, дала почитать поэму сестре Люсе, а сестра Люся – своей приятельнице, а приятельница – Миме, жене Нёмы Гребнева, а Мима – сперва своей лучшей подруге Неле, жене Владика Бахнова, а потом Бену Сарнову, а тот – Эмке Коржавину. Благо и Копелевы, и Мима с Нёмой, и Неля с Владиком, и Бен жили рядышком, в домах писательского кооператива на Аэропортовской.

Все имена уменьшительные: «Мима», «Неля», «Владик», «Нёма», «Бен», «Эмка», «Лева», «Рая» – я выписала из книги Б. Сарнова «Солженицын», равно как и рассказ, так сказать, о «движении» крамольной рукописи.

Не хочется больше говорить на тему «писатели с Аэропорта – Солженицын»… Но, по-моему, очень многих недоразумений и конфликтов, упоминающихся в солженицынской книге «Бодался теленок с дубом», удалось бы избежать, если бы с самого начала писатели проявили немного ума и вкуса! Да и уважения к большому таланту.

Но перехожу к Версии номер 2, видимо, более близкой к истине.

Повесть «Один день…» в редакцию «Нового мира» принес не Копелев, а его жена Рая Орлова. Причина понятна. Копелев был совершенно противопоказан Твардовскому и его сотрудникам, ибо, изображая из себя ходатая за всех «обиженных», лез со своими советами и предложениями туда, где в них не нуждались… Тем паче, если верить Сарнову, только накануне вечером Лев Зиновьевич «поругался» с Твардовским из-за альманаха «Тарусские страницы», к которому, кстати, никакого отношения не имел.

Думаю, «поругался» не то слово, просто Твардовский не пожелал разговаривать с Копелевым.

Итак, в «Новый мир» рукопись «Одного дня…» принесла Раиса Давыдовна Орлова. Но, разумеется, следуя субординации, отдала ее не главному редактору, а заведующей отделом прозы Анне Самойловне Берзер. Берзер была однокурсницей Орловой, но не симпатизировала ей и тем паче не доверяла ее рекомендациям.

Соответственно, авторитетнейший редактор того времени А. С. Берзер, которую вся литературная Москва называла Асей Берзер, положила солженицынскую рукопись в папку с надписью «Самотек».

Самый убийственный вариант.

Если бы никому не ведомый Александр Исаевич принес «Один день…» в журнал сам, эффект был бы тот же… В папку «Самотек» попадали рукописи случайных людей, иногда графоманов. Эти рукописи, как правило, отдавали внештатным рецензентам, которые за скромный гонорар писали отзывы типа: «Уважаемый NN, к сожалению, мы не можем опубликовать ваш роман „Урожай“». Далее шло обоснование сего прискорбного факта. Если автор был безнадежен, рецензент в завуалированной форме рекомендовал ему заняться чем-то более полезным. Если же проявлял хоть малейшие проблески таланта, то ему давались кое-какие советы.