Людмила Черная - Записки Обыкновенной Говорящей Лошади

Но повесть Солженицына не могла претендовать даже на такую рецензию. Она имела коренной дефект: была написана о советских концлагерях, то есть на запрещенную тему .

И кто бы ни был ее автором, повесть не напечатали бы ни при каких обстоятельствах. Так стоило ли рецензенту портить глаза и разбирать слепые, густо напечатанные на плохой машинке страницы в школьной тетради?

Не проще ли было, даже не читая, отвергнуть рукопись? Забраковать ее раз и навсегда? От греха подальше.

Но бог правду видит… В тот день Берзер засиделась в редакции допоздна, а перед уходом вспомнила, что в папке «Самотек» скопилось чересчур много непрочитанного и неотрецензированного материала. И решила взять хотя бы несколько рукописей для прочтения. И первая же рукопись, которая попалась ей на глаза, была тетрадка с «Одним днем Ивана Денисовича». Ася мельком взглянула в нее и… унесла к себе домой.

Далее в Версии номер 2 имеются две детали, которые кажутся мне неубедительными. Будто бы, перепечатав у несравненных новомирских машинисток солженицынскую повесть, Брезер постаралась вручить ее Твардовскому в отсутствие трех ведущих членов редколлегии. Опасалась, что из страха за журнал, да и за самих себя, они отговорят Твардовского дать ход рукописи. Мне в это не верится. По-моему, за годы работы в «Новом мире» ведущие члены редколлегии доказали свою смелость.

И вторая деталь: будто бы, передавая Твардовскому рукопись «Одного дня…», Ася упомянула, что герой этой повести «простой крестьянин», и якобы Твардовский клюнул именно на «крестьянина». Иначе не сел бы сразу читать… И в это не очень верится.

Ну а что было потом, мое поколение помнит, ибо все мы прочли в «Новом мире» великую повесть «Один день Ивана Денисовича».

В заключение хочу сказать, что многие подробности этих двух версий мне поведала Марина Владимировна Иванова – подруга, с которой мы были дружны со студенческих лет до дня ее смерти в 1986 году, стало быть, полвека. Марина Иванова – а для меня Муха-Мухочка – также была редактором «Одного дня…», но не в журнале, а в издательстве «Советский писатель».

В издательстве повесть вышла в краткий пик славы Солженицына в СССР. Тогда несколько особо опасных абзацев, снятых в «Новом мире», можно было восстановить. Но автор и редактор решили этого не делать, дабы люди не обвинили журнал в перестраховке – мол, можно было оставить эти абзацы, а новомирцы струсили и сделали купюры… А еще говорят, что Александр Исаевич думал только о собственной славе…

К этому добавлю, что Муха никогда не хвасталась тем, что редактировала Солженицына. А ведь могла бы…

Ну а теперь перехожу к моей версии, хотя она касается не истории публикации «Одного дня…», а всего лишь предыстории. Но думаю, и предыстория тоже по-своему весьма примечательна…

Моя версия .

Придется начать издалека: в то лето мы снимали пол-избы в деревне Жуковке. Жуковка была тогда в моде у части интеллигенции, которая мечтала хоть каким-то боком приобщиться к красивой жизни и притом могла не ходить на работу к определенному часу.

Объясняю: Жуковка находится на Рублевке, где в ту пору были госдачи и жила номенклатура. Номенклатура и ездила в Москву по этой самой Рублевке, полупустому, ухоженному шоссе, вдобавок украшенному гипсовыми оленями и другими зверюшками, изваянными тогдашними церетели… Ездила номенклатура, разумеется, на персональных машинах с персональными шоферами. Интеллигенции же приходилось добираться в город на электричке, а поезда на той ветке ходили издевательски редко, чтобы, значит, простой народ там не очень селился.

Правда, кое-кто ездил на собственных жалких советских авто, которые постоянно ремонтировались.

Из всего этого можно сделать вывод, что дачников в Жуковке было не так уж много и что все они, как тогда говорили, вышли «из одной конюшни». Хотела сказать, представляли собой одну дружную компанию, но быстро спохватилась. Особой дружбы в Жуковке не наблюдалось. Там кипели страсти и существовали разные кланы.

Но страсти страстями, кланы кланами, а в Москву стремились не одни только три сестры Прозоровы из «Трех сестер».

В один прекрасный день, когда мы с мужем (представители своего клана) собрались в город на нашем сильно потрепанном «Москвиче», к нам подошел Лев Копелев (из другого клана) и напросился в попутчики. В дороге, как водится, завязалась беседа. И Лев рассказал, между прочим, что он везет в Москву Твардовскому рукопись друга, с которым вместе сидел на шарашке. «Как фамилия друга?» – спросила я. Копелев назвал незнакомую фамилию, и я ее тут же забыла. После этого произошел примерно такой короткий диалог:

Я : Ну а ты сам что считаешь: твой друг написал настоящую прозу или это графоманский бред?

Копелев : Трудно сказать…

Я : Не можешь отличить писателя от графомана?

Копелев : Не всегда это легко…

Я : А по-моему, совсем нетрудно.

Копелев ( с явным злорадством ): Вот напечатают моего друга, ты прочтешь и скажешь мне, настоящая это литература или нет.

…Прошло время, и я прочла великую повесть «Один день Ивана Денисовича». Узнала две версии ее публикации. И вспомнила разговор с Копелевым по дороге из Жуковки в Москву.

Первая мысль была: сукины дети Лев и Раиса даже не потрудились заглянуть в солженицынскую рукопись, которую предложили «Новому миру». Если бы заглянули, то Копелев наверняка сообщил бы, что у него в руках бомба, шедевр, литературная сенсация. И еще похвастался бы, что открыл грандиозного писателя, помог ему, воодушевил.

Окончательно я укрепилась в моем предположении, вспомнив заключительную фразу тогдашнего разговора. «…Вот напечатают моего друга, ты прочтешь и скажешь…» Не мог же Копелев не понимать, что печатать правду о лагере и о лагерниках было тогда невозможно, по определению. Нельзя было предвидеть, что Твардовский пойдет к Хрущеву, а Хрущев даст себя уговорить…

Таков был ход моих мыслей, и так я думала долгое время, пока не узнала, что Копелевы читали «Один день…», даже обсуждали повесть, и сами, и с Александром Исаевичем. Всех свидетельств этого факта приводить не стану, приведу только запись Н. Решетовской.

«Перед октябрьскими праздниками в Рязань приехал Копелев прочесть лекцию о Шиллере. Ночевал у нас. Прежде он хвалил Санины пьесы. А тут, перелистав рукопись „Ивана Денисовича“, отмахнулся от нее, небрежно бросив: „Это типичная производственная повесть в духе социалистического реализма. Да еще перегруженная ненужными деталями“».

Подлинность слов Решетовской подтверждает и сам Л. Копелев в своем письме к Александру Исаевичу, которое он опубликовал уже в 2001 году на Западе в журнале «Синтаксис».