Людмила Черная - Записки Обыкновенной Говорящей Лошади

Ну что ему стоило объявить, будто известнейший труд знаменитых братьев Гримм «Kinder-und Hausmärchen» не свод немецких народных сказок, а свод… русских народных сказок. Мол, в свое время (середина XVIII века) старший брат Якоб Гримм тайком пробрался в заповедную Олонецкую губернию или в какую-нибудь другую глухомань, проник к занедужившему отшельнику Митрофану или Онуфрию и обманом заставил его рассказывать русские сказки. Обещал опубликовать их на русском, а вместо этого перевел на немецкий и пустил гулять по свету, поставив под ними свою подпись и подпись брата Вильгельма. Старик Митрофан-Онуфрий к тому времени помер, но на куске бересты удостоверил свое авторство. И вот береста найдена… Справедливость торжествует. Остается только понять, из каких источников братья Гримм заимствовали остальные свои открытия, к примеру понятие «история языка». Не Митрофан-Онуфрий ли им это подсказал? И не он ли создал теорию «животного эпоса» – см. работы братьев Гримм о «Reinhard Fuchs», то есть о Рейнеке-Лисе, а на самом деле о Лисе Патрикеевне?

Мне скажут, что я малость завралась. Такие фальшивки невозможны в цивилизованном обществе. Но вспомним, о каком времени идет речь. Речь идет о сталинских послевоенных годах, вплоть до 1953-го – года смерти Сталина. Если в эти восемь лет стало возможным объявить цвет русской медицины «шайкой убийц», если стало возможным рекомендовать содовые ванны как средство для продления жизни, а опыты некоего Бошьяна считать прорывом в науке, ибо сей шарлатан уверял, будто у него в пробирках неживая материя превращается в… живую… Если пышным цветом цвел в ту пору негодяй и лжеученый Трофим Лысенко… Если… если… то почему бы не порезвиться и Дымшицу?

Портрет номер 3. Холодные сапожники.

Имя критика Мотылевой я встретила уже в XXI веке в мемуарах Познера «Прощание с иллюзиями». Познер вспоминает, что в годы сталинщины, во времена борьбы с космополитизмом и с иностранщиной он в качестве гида повел французскую делегацию в знаменитую Библиотеку иностранной литературы и разговаривал там с критиком Тамарой Мотылевой. И Тамара Мотылева сказала между прочим, что она не видит особой разницы между французским художником Дега и советским художником Решетниковым (Решетников – это тот, кто написал картину «Опять двойка»).

Видимо, после этого высказывания интеллигент Познер впал в некоторую оторопь и запомнил Мотылеву на всю жизнь.

Я с Тамарой Лазаревной была знакома, ибо мы с ней обе занимались современной немецкой литературой. Но конкурентками не были: я – переводила, она писала и преподавала студентам, была доктором наук, слыла ученой дамой, а я, в сущности, – никем.

Рассказывать о Мотылевой ужасно трудно. Эта женщина не имела примет. Была не некрасивая и не красивая. Держалась не незаметно и не заметно. Говорила как по писаному и писала так же гладко, как говорила.

Как одевалась? Ну, мы все одевались при советской власти плохо. Но у каждой была своя, пусть небольшая, фишка. У Тамары Лазаревны фишек не было. Ее платья и костюмы казались только что вышедшими из пошивочного ателье где-нибудь на Трубной или на Арбате.

Мотылева была старше меня, и по ходу нашего знакомства я узнавала, что ее прошлое отнюдь не безупречно. Мне рассказывали, что в годы Большого террора она «разоблачила» в центральной прессе весьма известного писателя, коммуниста из Польши Бруно Ясенского. Ясенского, автора тогдашних бестселлеров «Я жгу Париж» и «Человек меняет кожу», репрессировали. После чего Мотылева и опубликовала свой «бестселлер» о нем.

А уже после войны Т. Л. выступила с критикой Пастернака. Это было не во времена Хрущева, когда поэта травили из-за его романа «Доктор Живаго» и Нобелевской премии, а при Сталине, в пик антисемитской кампании. В ту пору стихи и прозу Пастернака не печатали и он зарабатывал себе на жизнь переводами. Вот против пастернаковского перевода «Фауста» Гёте Мотылева и выступила с большой статьей в «Новом мире» Симонова. Мол, Пастернак позволил себе исказить нашего, понимаешь, Иоганна Вольфганга… чуть ли не сделав Гёте идеалистом, хотя он был без пяти минут соцреалист. Шучу!

Правда, после того как Пастернака на короткое время реабилитировали, Т. Л. попросила у него прощения. Покаялась…

Но, насколько я знаю, она не просила прощения у Александры Львовны Толстой, которую чрезвычайно неприязненно описала после своей командировки в США. Помню, в пространной статье Мотылевой о ее впечатлениях об Америке меня уже тогда поразила фраза о том, что Александра Толстая не имеет права выступать как бы от имени отца, ругая советские порядки… Любимая дочь Толстого не имеет права… Зато мы имеем полное право истолковывать по-своему великого старца и, ссылаясь на него, нести всякую околесицу…

Много чего я понаписала о Мотылевой, но вижу, что все мое многописание не стоит одной мотылевской реплики о Дега, приведенной умным Познером.

Человек, всю жизнь занимающийся искусством, так и не захотел понять разницы между искусством подлинным и подделкой. Не понял, что без толстовского «чуть-чуть» работают только «холодные сапожники».

Увы, мне кажется, что в этом суть не только критика Мотылевой, но и большой части всего поколения советских критиков. Этим критикам было без разницы, кто и что перед ним: мастер или ремесленник, прекрасная скульптура или муляж, роман или агитка, честная работа или халтура, фальшивка или подлинник.

P. S. В годы оттепели появились и нормальные молодые критики; вместе с молодыми писателями и поэтами они пытались вернуть советской литературе ее честь и достоинство. К сожалению, сейчас эти критики – уходящая натура. Полтора года назад умер один из последних таких критиков Андрей Турков…

Поэт Константин Ваншенкин написал эти строки в 1997 году, через пятьдесят два года после окончания войны СССР против фашистской Германии. Прошло уже более семидесяти лет, но поисковые группы все еще ищут «павших останки».

Но это не моя тема. Моя тема – литература, которую породила война. Как литератору мне это интересно.

Вспоминаю ряды прочитанных и непрочитанных книг о войне, тонкие романы, толстые романы… И вдруг с огромным удивлением констатирую: ни Первая мировая война, ни Вторая не породили у нас в стране антивоенной литературы.

Правда, основные произведения 1920–1930-х годов, на которых воспитывалось мое поколение, – «Разгром» Фадеева, трилогия Алексея Толстого «Хождение по мукам» и «Тихий Дон» Шолохова – были посвящены Гражданской войне. Но писатели изображали войну российского народа с российским же народом, красных с белыми, исключительно в мажорных тонах. Что совершенно не свойственно антивоенной литературе.