Людмила Черная - Записки Обыкновенной Говорящей Лошади

И все же, по-моему, война нанесла окончательный удар по советской литературе. Литература на какое-то время просто кончилась. Началась эра Симонова и Бубеннова, Чаковского и Первенцева, Полевого и Горбатова, создававших заказную псевдолитературу.

Я намеренно перечисляю в одном ряду и вполне умеренных советских писателей, таких как Полевой или Горбатов, и самых махрово черносотенных, таких как Первенцев или Бубеннов, – все они, как один, врали, когда писали о войне, безбожно врали.

А потом о Великой Отечественной войне вообще перестали писать. Только в конце 1960-х, когда мучительно медленно начал издыхать тоталитаризм в России, появились настоящие романы о войне: Василя Быкова, Бориса Васильева, Виктора Астафьева. Все ж таки появились! Но мир уже шагнул вперед: выросли новые поколения, для которых Великая Отечественная война так же далека, как для моего поколения была далека Отечественная война 1812 года против Наполеона… Все меньше и меньше остается людей, переживших войну 1941–1945 годов.

Пройдет еще несколько лет, и уже не будет ни одного очевидца войны против фашистской Германии. Более того, война эта останется в генетической памяти российского народа в совершенно искаженном виде. Она будет восприниматься как некий победоносный поход, укрепивший великую державу…

И никто не вспомнит, что ни один народ в мире не имел таких людских потерь, какие имел советский народ в этой войне.

Сталин сразу же засекретил все, что касалось потерь. Никаких тебе правдивых цифр! Никаких обсуждений! Никаких поисков истины!

До сих пор никто не знает число убитых солдат. До сих пор даже официально много миллионов убитых не похоронены и числятся без вести пропавшими. Вдумайтесь в эти цифры. А сколько миллионов людей ушли из жизни, так и не узнав, как и где погибли их сыновья, братья, отцы…

Боль постепенно притупляется. Трава забвения быстро растет. Но, по-моему, бесчувственность, неуважение к погибшим, а стало быть, к своему прошлому не могут пройти для народа бесследно…

Я пишу эти строки в июле 2014 года… Льется кровь в братской Украине. А многие люди в России в военном угаре… Всё забыли… Рвутся в бой… Почему? Зачем?

Отчего умер Блок?

Существуют несколько версий его смерти в 1921 году. Пишут, что поэту не хватало воздуха в Советской России. В Оксфорде, где я провела всего два-три дня, профессор-славист уверял меня, что Блока скосила, как говорили в старину, «дурная болезнь», плохо залеченная в ранней юности. Кое-кто считает, что поэт погиб от истощения, умер с голоду, хотя тот Петроград был все же не блокадный Ленинград. А кое-кто даже решил, будто Блока довели до могилы распри между женой и матерью…

Мне кажется, все эти версии не учитывают главного: каждый большой поэт еще и немного… колдун. И колдуну-поэту нужна особая атмосфера, особый мир, где он, смешивая в ретортах своего мозга разные зелья, возгоняет высокое искусство. Только в этом мире, в этой атмосфере действуют его колдовские чары, его аура, его поэзия. Только в этом мире стихи поэта становятся колдовством, наваждением, чудом.

XIX век, который Блок назвал «железным», на самом деле был не такой уж и железный. Железным он только притворялся. То был век обжитой, цивилизованной, уютной Европы, ухоженных европейских городов, философов и поэтов; век, когда самым быстрым видом транспорта считались поезда – вереницы вагонов, которые тащил пыхтевший паровоз. И вагоны «шли привычной линией, / подрагивали и скрипели», а дальние страны – Северная Америка, Индия, Китай – казались пугающе далекими, чужими, неизведанными планетами… И, поднимая телефонную трубку, абонент слышал человеческий голос и говорил: «Барышня, соедините меня с номером 21–45. Спасибо».

Когда этот век с паровозами и телефонными барышнями, с «девочками и вербочками», со старым прекрасным Петербургом и с Русью-Россией – «колоссом на глиняных ногах» – рухнул, как старый сарай под напором мировой войны 1914 года и революции 1917 года, умер и Александр Блок – первый поэт той эпохи.

Повторяю, большой поэт всегда немного колдун. И не надо забывать этого, если пытаешься писать о большом поэте.

А я как раз пытаюсь писать, но не о Блоке, а о Борисе Слуцком, с которым мне посчастливилось быть знакомой и, как говорили когда-то, встречаться домами.

Я долго думала, какую дефиницию дать поэту Борису Слуцкому. Как представить его. Потом решила, что повторю определение Татьяны Бек: «Великий русский поэт советской эпохи».

Лучше не придумаешь. Точнее не скажешь.

Казалось бы, «колдун», «чары», «аура», «наваждение». Как это не вяжется со Слуцким, с его простыми манерами, со всем его обликом.

Не знаю человека, который так мало занимался бы своим паблисити, как Слуцкий. Он никогда не мелькал, как мелькали в 1990-х на ТВ некоторые поэты: то их показывали на презентациях кинолент, газет, фирм, то их приглашала Антонова (видимо, ими она пополняла бедные коллекции своего музея), а то и вовсе какой-нибудь заезжий «кутюрье». Мелькают, мелькают, как говорил Жванецкий в свои лучшие времена.

Борис Слуцкий не мелькал. ОН БЫЛ. ПРИСУТСТВОВАЛ.

Хорошего среднего роста, рыжеватый, с четким профилем, слегка располневший. Усы, наверное, с войны. Говорил негромко, никогда не спешил. И было у него великое умение общаться с людьми: каждому казалось, что именно он ему интересен, именно ему он дарит дружбу. Ни капли высокомерия, снобизма. А между тем он знал себе цену. Знал, что цена эта очень высока, по самым-самым высоким меркам.

Говорил он негромко и стихи так же читал негромким голосом. Без завываний, без аффектации, не желая ни поразить, ни понравиться… Одевался, как все люди среднего достатка – главное, не носил кожаных пиджаков и курток, которые носили тогда наши знаменитости, поражая иностранцев, не понимавших, почему знаменитости обряжаются, как рокеры. Слуцкий ходил в простых костюмах, в простых рубашках и в усредненном драповом пальто – не новом, увы.

Прекрасно помню, как я познакомилась с Борисом Абрамовичем.

Это было уже после того, как я прочла в списках его стихи о Сталине – «Бог ездил в пяти машинах» и «Таких, как я, хозяева не любят».

Стихи эти поразили меня и своей смелостью, и своей точностью. Да, он первый и, кажется, единственный, который выразил наше восприятие Сталина. Мы воспринимали его как Бога, всевидящего и беспощадного, и как Хозяина, несправедливого и злого.

Недоброжелатели Слуцкого говорят: мол, поэт сочинил эти свои стихи о Сталине уже после его смерти, когда все всем стало ясно и понятно. Какая чушь!