Дейв Каллен - Колумбайн [litres]

Дело в том, что Валин Шнур и есть та девушка, которая во время бойни в библиотеке действительно сказала, что верит в Бога. Заблуждение относительно якобы мученической смерти Кесси привело к тому, что Валин стала мишенью злобных нападок. Пока она лечилась и горевала о смерти Лорен, на нее непрестанно сыпались обвинения во лжи. «Я была так зла на Крэга. Из-за его ошибки на меня обрушилось столько негатива. Очень больно, когда ты говоришь правду, а тебя называют лгуньей. В моей церкви пасторы с пеной у рта рассказывали всем эту историю про Кесси. И я чувствовала, что они – часть той группы, которая обвиняет меня во лжи».

«Это были нападки на саму мою человеческую суть, – сказала она. – Именно поэтому пережить это было тяжелее». Тяжелее, чем нападение на нее, от которого она едва не погибла, – вот что она имеет в виду. Смерти и ранения остались позади, но обвинения в клевете продолжаются.

Ее особенно возмущает книга Мисти. «Я знала, что она ее напишет, – говорит Валин. – Хотели они того или нет, но, напечатав эту книгу, они назвали меня лгуньей. А это так унизительно. Мой отец был в ярости. Мне было больно. Они так и не извинились передо мной. И ничего не объяснили».

А вот Крэг попросил прощения. И она ему благодарна.

Большую часть времени Валин не злится ни на кого. Ее очень трудно разозлить. Она простила и Крэга, и Мисти. «Как ни странно, на то, чтобы простить их, понадобилось больше времени, чем на то, чтобы простить Эрика и Дилана».

Валин находит утешение в деталях, которые могут вызвать удивление. «Для меня было таким облегчением, что в меня выстрелил именно Дилан», – призналась она. Девушка очень скоро узнала, что убийцы специально не выбирали жертв и что ее ранил человек, которого она не знала. А с Эриком она познакомилась через подругу, когда они учились в девятом классе. Про Дилана же она не слышала ничего, не знала даже, что он учится в одной с ней школе. Если бы в нее выстрелил Эрик, Валин бы годами изводила себя мыслью о том, что она сделала не так. «Что я ему сделала? Может быть, я когда-то косо на него посмотрела? Может быть, я сама это спровоцировала? Такие мысли помешали бы моему психологическому восстановлению».

Многие жертвы трагедии мучаются вопросом: почему ? Но Валин это надоело. «Я больше не задаю себе этот вопрос. Чем больше ты гадаешь о прошлом, тем сильнее это замедляет процесс выздоровления. Если я позволю тому, что случилось в «Колумбайн», разрушить мою жизнь, значит, они добились своего. Если ты ожесточен и озлоблен и тебе все еще больно, то, значит, твоя душа умерла. Если я замкнусь в себе или позволю эмоциям взять надо мною верх, то это будет равносильно смерти».

Валин находит утешение и в том, что Эрик и Дилан покончили с собой: «Я рада, что они убили себя сами. Для меня это лучшее из произошедшего». Она работала в системе судебных и правоохранительных органов и хорошо представляла, что в противном случае за расстрелом в «Колумбайн» последовали бы длящиеся годами процессы снятия письменных показаний под присягой, часы в судах и перекрестные допросы, во время которых адвокаты будут всячески пытаться опровергать твои слова, запутывать тебя, выставлять дурой, злопыхательницей или лгуньей. «Вы понимаете, от какого стресса избавляетесь, если вам не надо ходить по судам? Мне не было нужды знать почему. Я уверена, что выбор жертв был произволен, и это послужило мне утешением». Валин понимает, почему многим людям так важно узнать почему. Она уважает Брайана Рорбофа за его борьбу с целью открытия всех следственных материалов. «Но в суде на трибуне для свидетелей стоял бы не Брайан, а мы».

«Быть счастливыми и успешными – это самый крупный облом для убийц, – говорит она. – Они хотели, чтобы я умерла. А я живу. Это вы умерли, а я буду счастлива».

Прощение было для Валин жизненно важным. Она простила, но она никогда не сможет забыть. Напоминания о том, что произошло, встречаются везде, и особенно на ее покрытом шрамами теле. Она не может ни одеться, ни принять душ, ни даже просто посмотреть на руку, не вспомнив того, что случилось. Чувства приходят, и она не гонит их прочь. Они уже не захлестывают ее с головой: «Воспоминания не растравляют мне душу. Они не портят мне настроения и не будят эмоций».

Вот главное из того, что рассказывает Валин: «По прошествии десяти лет я могу смотреть на себя в зеркало и не видеть шрамов». В буквальном смысле ее глаза, конечно, замечают их, но теперь она уже не чувствует себя обезображенной. Раньше она отворачивалась от этих шрамов, но теперь в этом уже нет нужды. Она в полном порядке.

Трагедии продолжают происходить. Когда нас потрясает очередной ужас, на экране телевизора возникают трогательные видеоролики, в которых за тридцать секунд рассказывается о недолгой жизни той или иной жертвы. Я сразу же хватаюсь за пульт, и мой большой палец нависает над кнопкой быстрой прокрутки вперед, чтобы не просматривать эти кадры и не впускать жертвы в свое сознание. Но время от времени какой-то из рассказов все-таки привлекает мое внимание – он слишком трогает, чтобы отказываться от его просмотра. Виктория Ли Сото, учительница из Ньютона, погибла, защищая первоклашек в 2012 году. Крис Минц, бывший пехотинец, в которого выстрелили три раза, когда он пытался спасти сокурсников в колледже в городке Ампква, штат Орегон, в 2015 году. Он выжил. Так что иногда я смотрю эти ролики. И тогда я рискую получить рецидив.

Горе – странная вещь. Оно протекает непредсказуемо и непоследовательно: иногда оно не обостряется, когда раздражитель силен, а потом вдруг охватывает тебя из-за какого-то пустяка. Когда в разговоре с одной из тех, кто пережил трагедию «Колумбайн», я признался, что прокручиваю вперед те самые рассказы о жертвах, показывать которые по телевидению призывал сам, она отругала меня, ведь иногда я их все-таки смотрю, хотя знаю, что они действуют на меня губительно.

Раньше я страшился другой опасности – той, которую могли повлечь за собой несколько лет погружения во внутренний мир убийц. Но мои опасения не оправдались. Исследование психики Эрика – как изучение какой-то болезни при помощи микроскопа. Он не проник внутрь меня. Дилан просочился в мою душу незаметно. Когда я писал книгу, описание сцены заупокойной службы по нему было для меня вторым по трудности. Я плакал, жалея его родителей и брата, а также преподобного Дона Марксхаузера, ибо знал, чего эта служба будет ему стоить. Позднее я понял, что скорблю и по Дилану. Какой милый любящий мальчик. На протяжении большей части своей жизни. Это потрясло меня, но я не понимал, как это меня мучает. Подросток, сбившийся с пути, его можно было спасти. Теперь я понимаю, что мои чувства к нему всегда были именно таковы, даже когда я его ненавидел – просто тогда я этого не осознавал.