Сергей Григорьянц - Гласность и свобода

Одновременно выполнялось другая, более деликатная задача, конечно, силами КГБ, а не армии. Не только мы с Андреем, но и весь комитет «Карабах», руководивший митингами и возможными забастовками, тоже был в этот день полностью арестован. Но держали их не в КПЗ, как нас с Андреем, а в ереванской тюрьме, в отдельных камерах. И, конечно, как до этого с Паруйром Айрикяном в Лефортово, вели с ними доверительные беседы. Когда их, как и нас, через месяц выпустили, у нескольких из них тональность выступлений несколько изменилась и было очень любопытно, каким разным по составу стал прежде довольно цельный комитет «Карабах». Естественно изменившиеся, ставшие более покладистым и заняли почему-то ведущие посты в руководстве независимой Армении. А Паруйр, когда смог вернуться, остался лидером оппозиционной партии, хотя и чуть менее преследуемой, чем в советские годы.

Но дней через десять началось землетрясение в Спитаке и Ленинакане, страшнее которого столетиями не знала Армения. Разрушило как карточные домики блочные сооружения советской поры, тысячи погибших, сотни тысяч раненных. Уж не знаю за что — по-видимому, по советскому обыкновению за то, что кричали и плакали, в КПЗ сразу же попало нескольких женщин с трудом выбравшихся из под завалов. Ни успокоить их, ни даже смотреть на них, рыдавших целые дни, было невозможно.

Между тем дня за три до окончания срока нам — в виде большого одолжения, конечно, — были предложены билеты на самолет, которые «достать так трудно», чтобы мы прямо из КПЗ даже досрочно улетели в Москву. Но мы с Андреем решили от одолжения отказаться, срок досидеть и все же посмотреть, что же делается в Ереване. Но теперь уже главным переживанием, главным событием было чудовищное землетрясение. Все остальное отошло на второй план — демократические митинги, военное положение, арест комитета «Карабах».

Недоверие в Армении к Москве, Кремлю, советской власти было так велико, что самым распространенным было объяснение землетрясения, как сознательно, искусственно вызванной властями с помощью подземных взрывов геологической катастрофы.

С тем мы и вернулись в Москву накануне Нового года — мне надо было торопиться с приездом — Тома с Тимошей и Аней перед тем не только получили приглашение приехать в Париж, и неожиданно от советских властей получили разрешение на выезд, но, естественно, все откладывали его, меняли билеты, ожидая моего возвращения из Еревана. В результате Новый год они встречали в поезде, а в Париже выяснилось, что по ошибке, случайной или намеренной, во французском посольстве им была проставлена виза не обычная туристическая, а предусматривавшая дальнейшую просьбу Томы о постоянном месте жительства во Франции. Но такая виза создавала определенные трудности для выезда из Франции до подачи просьбы, с которой Тома не собиралась обращаться. К тому же в ее советском заграничном паспорте не было странички для дополнительной визы, а ей необходимо было съездить в США. Пришлось с большими опасениями, взяв с собой для подстраховки Олю Иофе (у нее и ее мужа Валеры Прохорова — крестного отца Нюши, они и остановились, а потом во время длительных своих приездов в Париж, чаще всего жил и я) идти в советское посольство. Но там их приняли очень радушно, вклеили в паспорт нужную страничку и как бы невзначай сказали:

— Если вы захотите задержаться во Франции, мы, конечно, поймем и это не вызовет возражений.

Ничего подобного ни один советский человек попавший заграницу никогда не слышал. Думаю, что таким образом меня опять пытались уговорить уехать из СССР — останется в Париже жена с детьми — переберусь туда и я.

Томе нужно было ехать в Нью-Йорк из-за ряда серьезных запланированных выступлений и довольно странной ситуации, возникшей из-за несколько легкомысленного доброжелательства Алика Гинзбурга. Зная, что в СССР и в особенности у диссидентов, ничего нет и поголовная нищета, он подарил мне свой фотоаппарат, прислал для сотрудников «Гласности» и раздачи другим гору старой (но французской) одежды, купленной на рынке, коробку каких-то старых очков и постоянно мне повторял по телефону, что готов прислать любые лекарства, которые могут быть нужны в «Гласности». И, действительно, какие-то лекарства он присылал, причем цен никогда не называл, а мы уж и совсем ничего в этом не понимали и были уверены, что он и впрямь все может. И тут внезапно выяснилось, что даже не сотрудник «Гласности», даже не ее автор или посетитель, а мой юношеский близкий приятель в Риге Леня Мещанинов умирает от врожденного порока сердца. Единственное, что его может спасти — искусственный клапан, которые уже появились на Западе, но в СССР их и близко не было. И я, получив от Алика заверения — «да, да, пожалуйста», думаю, что он и сам толком не знал о чем идет речь, пообещал для Лени достать клапан. Но прошло недели две, какие-то оказии из Парижа приходили, а клапана не было. Я напоминал Алику — речь шла о жизни — Алик отвечал:

— Да, я помню, в следующий раз.

И так шла неделя за неделей. До последнего срока операции Лене по вживлению сердечного клапана, оставались считанные может быть еще не недели, но месяцы. Я ничего не мог понять, ни Лене, ни его жене ничего не мог ответить, по-прежнему торопил Алика и тут он признался — клапан вещь очень дорогая, стоит четыре тысячи долларов. Ни он, ни «Русская мысль» купить его не могут. Но так как Алик мне его легкомысленно пообещал и поставил меня в безвыходное положение, он с Ириной Алексеевной Иловайской — редактором «Русской мысли», попросили Солженицыных купить клапан. И Наталья Дмитриевна специально приехала в Нью-Йорк, чтобы его отдать Томе. Самое грустное и странное в этой истории было то, что все мы настолько ничего не понимали, что даже не знали, что клапаны бывают разных размеров. Подаренный Солженицыными клапан случайно Лене подходил, но он, может быть измученный ожиданием, может быть по каким-то своим внутренним причинам, хотя еще оставалось недели две до крайнего срока операции и был в Вильнюсе хирург, который брался ее сделать, в последний момент от клапана отказался, подарил его другому больному и сам вскоре умер.

Вернувшись из Армении узнал о присуждении мне «Золотого пера свободы» — крупнейшей премии в области международной журналистики, присуждаемой «Ассоциацией издателей газет», на самом деле — издателями и владельцами 95 % средств массовой информации в мире — все крупнейшие теле и радио компании, агентства, журналы входят в эту ассоциацию. Естественно, присудить обязательно хотели кому-нибудь из русских журналистов. Другим кандидатом был редактор «Огонька» — самого либерального, но все же правительственного издания в Советском Союзе — Виталий Коротич. Но выбрали меня. В мире относились с большим уважением к политзаключенному чем к доверенному лицу советских властей, к редактору разгромленного журнала, чем к руководителю правительственного издания. Но я отнесся к этому с большим равнодушием, интерес к Советскому Союзу не переносил на себя, так же как и к тому, что оказался в 1988 году на четвертом месте в списке самых известных людей в мире (на первом месте был Горбачев) — и не только потому, что толком не понимал, что это такое и какие дает возможности. Но в западном общественном мнении я в третий раз оказался первым: первый известный им освобожденный из советской тюрьмы политзаключенный, первый издатель независимого преследуемого журнала во все еще страшном Советском Союзе, и теперь — первый из приехавших в это новое «горбачевское» время на Запад из советских противников тоталитарного режима. Конечно, все это происходило уже с Солженицыным, Гинзбургом, Буковским. Ненадолго успел приехать в США перед гибелью Андрей Сахаров. Но к тем, кто выбрался из СССР раньше, успели привыкнуть, да и вопросы к ним были совсем другими, Андрей Дмитриевич говорил очень мало и очень осторожно, консультировался с врачами по поводу болезни сердца и на ужине устроенном в честь него в Уолдерф-Астория богатейшими людьми Америки отказался собирать их взносы для помощи демократии в Советском Союзе. В общем, несмотря на свою безумную известность и популярность — уже площадь в Нью-Йорке рядом со зданием ООН была названа его именем — скорее разочаровал в этот раз западное общественное мнение, которое ждало от него, как и всегда, ясных и четких предложений и планов на будущее.