Сергей Григорьянц - Гласность и свобода

Без больших споров было выбрано название — «Гласность», конечно, в память о реформах Александра II и статьи Солженицына, но с прямым противопоставлением двусмысленным выступлениям Горбачева. Года через два одна из газет выделила Асе целую полосу для статьи «Гласность Григорьянца и гласность Горбачева», где, естественно, не было найдено в них большого сходства.

Для первого номера журнала «Гласность» дал большое интервью Андрей Дмитриевич — это была его первая публикация в Советском Союзе после возвращения из ссылки. Андрей Дмитриевич при этом вполне разумно отказался войти в состав редколлегии, слегка обидев меня, не понимавшего в тюремной изоляции вполне его масштаба и реальной всемирной славы, замечанием:

— Если я стану членом редколлегии, все скажут, что это Сахаров решил издавать журнал, а это не так.

Мое предложение группе других известных и сознательно представлявших очень разные группы диссидентов стать членами редколлегии — с тем, чтобы их материалы, их взгляды и их представления о настоящем и будущем страны были внятной составной частью журнала, тоже были после некоторого размышления почти всеми отклонены. И это уже было знамение нового, не сразу мной понятого, времени.

«Гласность» уже не могла быть продолжением диссидентских «Хроники текущих событий», «Бюллетеня «В» или Солженицынского фонда, то есть помогать всем и быть обращенной ко всем протестным движениям в Советском Союзе. Единства, объединенного тюрьмой, больше не было — началось внятное размежевание политических позиций. Хотя сперва все охотно согласились — ведь на самом деле все мы понимали, как остро необходим серьезный диссидентский журнал.

Но еще через неделю, когда собрались у меня вторично, отец Глеб Якунин, который был возвращен к службе в храме в Пушкине, ежась от неловкости, сказал, что его вызвал к себе Ювеналий — митрополит Крутицкий и Коломенский и категорически потребовал, чтобы отец Глеб не входил в редколлегию журнала «Гласность». Конечно, мы все понимали, что квартира моя прослушивается — больше того, недели за две до того соседи сверху тайком сказали жене, что их попросили целый день не приходить домой, а грохот дрелей в потолках нашей квартиры не давал говорить по телефону. Соседи рядом ничего нам не говорили, но когда открывалась дверь нашей квартиры, приоткрывалась дверь и к ним — оттуда, очевидно, наблюдали, за теми кто вошел. Все эти игры были чрезмерными, но привычными, а вот чтобы митрополит так откровенно ссылался на данные гэбэшной прослушки — это уж было слишком. Позже выяснилось, что Ювеналий у органов КГБ носил псевдоним «Адамант».

Один из лидеров еврейского движения Виктор Браиловский (хорошо знакомого мне по Чистопольской тюрьме Иосифа Бегуна еще не освободили) прямо сказал, что посоветовался со «своими» и ему было сказано, что это русский журнал и нечего еврею лезть в русские дела.

— Но Толя (Щаранский) ведь был членом Хельсинкской группы, — возразил я.

— «Наши» считают, что это отрицательный пример и Натан сделал ошибку.

Тут и Сергей Адамович Ковалев по обыкновению очень медленно, но вполне определенно, сказал, что издание такого радикального диссидентского журнала может повредить Горбачеву в его борьбе с реакционерами в Политбюро и он считает неправильным принимать в этом участие.

Лара (Лариса Иосифовна Богораз) коротко сказала, что Сережа — ее друг и как он поступает, так и она («куда иголочка, туда и ниточка»).

Не отказался только Лев Тимофеев, но это уже была не редколлегия. Недолго Лев Михайлович был моим заместителем, но вскоре оказалось, что ему нужно отдохнуть на море после двух отсиженных лет и редакция осталась в прежнем составе. Вскоре ее пополнили два важнейших для «Гласности» человека — Нина Петровна Лисовская и вернувшийся из послелагерной ссылки Андрей Шилков.

Для Нины Петровны приход в «Гласность» был продуманным и принципиальным шагом — однажды она мне прямо это сказала. По своей высочайшей деликатности и сдержанности она никогда не осуждала друзей — Сергея Адамовича и Лару за то, что они отказались сотрудничать с «Гласностью» (по довольно странному, скажем, поводу, на самом деле Горбачев до конца 1988 года был прямым ставленником КГБ и все его действия были чаще всего не его инициативой). Впрочем, Богораз и Ковалев, может быть, так не считали. Нина Петровна — один из старейших участников диссидентского движения, многие годы руководившая Солженицынским фондом в России и вообще один из самых ясных, мужественных, спокойных, но бесспорных людей в диссидентском движении, без нее его просто нельзя представить, считала важным своей работой в «Гласности» подчеркнуть единство всех этапов и групп демократических сил России. Подчеркнуть своей работой в журнале «Гласность» преемственность нарождавшегося демократического и уходящего диссидентского движений.

Для Нины Петровны «Гласность» с ее массовостью, ориентацией на помощь множеству людей, приходивших к нам с жалобами и рассказами о том, что творится в России, была, как и фонд Солженицына, внутренне ближе и более оправданной, чем все больше уходившие в сомнительную советскую политику любимые друзья Лара Богораз и Сергей Ковалев. Она никогда их не критиковала вслух, приносила для публикации отчеты о собраниях «Московской трибуны», но, хорошо зная Лару и Сергея Адамовича, была убеждена, что из их попытки издать собственный, более умеренный, журнал ничего не выйдет, как оно и оказалось, после двух лет стараний и переделок. А, главное, внятный отказ «Гласности» играть в какие бы то ни было игры с властью был ей бесконечно ближе. И, Нина Петровна приводила одного за другим многочисленных своих друзей, иногда еще с 60-х годов (например, Владимира Михайловича Долгого) для помощи «Гласности» и оставалась одной из важнейших опор журнала с первого до последнего дня. Хотя ее бесспорно пытались переубедить.

Андрей Шилков, больной после тяжелого срока и чудовищной ссылки, был главной и героической опорой «Гласности». Целый день живя на крепчайшем чае — почти чифире, дважды теряя сознание в метро, он тащил на себе не только всю организационную работу в журнале, но еще и сам прекрасно писал, а главное — очень четко ощущал, вполне разделял и доводил до практического воплощения жесткую оппозиционность и неприятие как «реакционной», так и «либеральной» спускаемой сверху советской политики. Андрей, так же как и я, в отличие от большинства других диссидентов, внятно ощущал, что освободили нас из тюрем и ссылок не из гуманистических побуждений и стремления к демократии, а из вполне корыстных политических расчетов двух организаций — ЦК КПСС и Комитета государственной безопасности. Он, как и я, знал и помнил соседей по пермским лагерям и тюрьмам не подошедших для освобождения и очень странным образом погибших. Да и убитых КГБ не в зонах, а на советской воле: замечательного поэта и переводчика Костю Богатырева, армянского художника Минаса Аветисяна, украинского композитора Владимира Ивасюка, литовских священников, и неудачную попытку отравить Войновича. А скольких мы не знаем. Выборочные убийства тех, кого неудобно было судить и чья смерть могла запугать остальных, были излюбленным приемом КГБ под руководством Андропова в 70-е годы. Мы сами в разное время в тюрьмах были близки и к такому концу, а главное — все, что теперь говорили советские власти, что происходило вокруг было или откровенно лживо или уж во всяком случае — двусмысленно. И мы не верили в гуманизм КГБ ни одной минуты.