Лазарь Флейшман - В тисках провокации. Операция «Трест» и русская зарубежная печать

Газета Милюкова Последние Новости в своем обзоре откликов на бурцевские разоблачения язвительно высмеяла призыв правых «не удушать активистского духа» и попытку их доказать, что ленинградское дело пяти — с «Трестом», Опперпутом и приключениями Шульгина ни в какой связи не находится. Газета настаивала на причастности Кутепова к деятельности провокаторской сети провалившейся «монархической» организации, ссылаясь на показания обвинявшихся на процессе пяти и на судьбу М. В. Захарченко-Шульц, «единственного честного, прямого и убежденного члена» группы. Более того, самый факт запрета публикации июньских статей Шульгина, ныне получивший широкую огласку, она объясняла тем, что «серьезное дело» (как говорил Шульгин) — контакты с «трестовцами» — не прерывалось до похода диверсионных групп в Москву и Ленинград в июне, до гибели Захарченко, а может быть, и до самого суда по делу пяти в сентябре. Сочувственно ссылаясь на шуль-гинскую характеристику взглядов Якушева, как близких Милюкову, и выражая солидарность с шульгинско-якушевской позицией осуждения террора, статья с негодованием говорила об «активистском» курсе, принятом «генералами»:

<���…> можно считать доказанным одно: как бы ни относилось русское население к большевикам — даже и ненавидя их, — оно все же не захочет солидаризироваться с теми, кто придет спасать его путями иностранной разведки, с претензией обучать его мужеству, которое эта народная масса фактически проявляет в гораздо большей мере, чем ее спасители. Наши активисты не понимают того, что дело не в том, нужна ли борьба и нужна ли конспирация, а в том, кто и для чего конспирирует. Стоит поставить этот вопрос, чтобы сам собой обрисовался ответ: конспирировать можно только внутри России, принадлежа к ней, а не являясь для нее чужаком. Генералы, которые продолжают посылать из своих штабов «наивных и неумелых» людей, хладнокровно учитывая, какой процент, по обычным боевым сводкам, должен оказаться пожертвованным, — эти генералы — и те, кто их защищает в печати, — просто ничего не поняли, ничему не научились и, очевидно, ничему не способны научиться. Пусть бы они хоть брали пример с Шульгина [422].

Крахом «Треста» поспешили воспользоваться для обличения «правых» и другие деятели левого лагеря. Е. Д. Кускова заявляла в Днях, что нельзя осуществлять революцию через иностранные разведки, надо искать базы в самой стране, а народ пока к свержению режима не стремится [423]. В письме к В. А. Маклакову от 22 октября она сообщала из Праги:

Здесь иностранцы буквально хохочут над историей Шульгина. Вместо того чтобы бламировать большевиков она их подняла: вот, дескать, какие ловкачи! «Prager Presse» не постыдилась даже напечатать: «неизвестно, знал ли сам Шульгин, с какими людьми он едет в Россию». Слышите? Как далеко заходит их презрение к эмиграции. Им страшно нравится «хитрость» большевиков: деловые люди! Не верят они поэтому и в скорый переворот в России: как-нибудь выкрутятся и из этого кризиса [424].

В ответном письме Маклаков описал Кусковой атмосферу, сложившуюся в Париже в результате появления разоблачений «Треста»:

<���…> происходит какая-то глубокая распря в среде людей одинаково близких в своих политических взглядах и даже в желании активной деятельности в России; какая-то пропасть отделяет Врангеля и великого князя> Н<���иколая> Н<���иколаевича>, Струве и Чебышева, Кутепова и Гучкова и т. п. Они еще соблюдают внешнюю благопристойность и не выступают с публичными обвинениями друг друга; но в отдельных отзывах и в частных разговорах не скрывают озлобленного осуждения друг друга. Один из генералов, которого я не хочу называть, потому что он стоит очень близко к этому делу, даже приходил ко мне с претензиями на то, что я не скрываю своего мнения об этой истории и этим им врежу. А ведь своего мнения публично, т. е. печатно, я нигде не высказывал, даже намеками. Конечно, растерянность, которая царит в этом лагере, напоминает ту, которая была у с. р.-ов после разоблачения Азефа; но только теперь все не только несравненно грандиознее, но и глупее, а главное, уже не знаю, под влиянием ли того, что после войны вообще привыкли к смерти и крови, или под влиянием того, что за убийства теперь взялись неофиты, которые почувствовали вдруг, что все позволено, — но весь террор и особенно не сам террор, а подстрекательства к нему из безопасного места, получил тот характер откровенности и сознания своей правоты, которого никогда прежде не бывало; беда, когда анархисты начинают говорить языком государственников, бывшие государственники и поклонники устоев языком революционеров. Трагедия убийств, в которых страдают и невинные, каким-то причудливым образом сочетается <���с> церковным восторгом перед этими убийствами, с ссылками на мораль, на закон, на право и т. п.; и, конечно, как бы строго ни возмущаться тем политическим развратом, который внесла в души их провокация, то если что-нибудь ее оправдывает или, вернее, не оправдывает, а объясняет, то это вакханалия здешних новых адептов терроризма [425].

Примечательно, что в то время как левые парижские газеты — Последние Новости и Дни — уклонялись от нападок на книгу Три столицы, сосредоточив огонь на правом лагере в целом и снисходительно приветствуя симптомы «полевения» Шульгина, среди их противников в правых кругах стали раздаваться, наоборот, голоса, отрицавшие какую бы то ни было ценность шульгинского отчета о положении в советской России. Наиболее ярким примером этого явилась критика со стороны А. А. Салтыкова, в конце 1927 года ставшего одним из основных публицистов в Возрождении. В статье, целиком посвященной разбору Трех столиц, он писал:

Какова бы ни была истинная подкладка поездки Шульгина по России, все, что он написал о ней в своей книге, чрезвычайно выгодно для большевиков.

Эти строки ни в малейшей степени не внушены сознанием торжества моего «ясновидения» над ослеплением Шульгина. Но поистине ужасно, что его ослепление, по-видимому, продолжается, несмотря на все сделанные разоблачения. В упомянутом «Послесловии» он продолжает недоумевать, как большевицкая цензура могла пропустить его книгу… А наделе — не только «пропустить», — большевицкая цензура могла бы ему эту книгу даже продиктовать… И впрямь: она ее продиктовала ему от первой до последней строки. <���…>

Подлинная шульгинская правда есть правда не о России, а о большевиках. Мы действительно узнаем от него — чего хотят от нас, эмиграции, большевики. Они прежде всего хотят, чтобы мы поверили тому, что рассказал нам Шульгин: что Россия просыпается, что Россия возрождается, что Россия охвачена могучим творческим процессом — несмотря на большевиков.