Ирина Дементьева - Командировка

Мы мало знаем о трагических часах и минутах тех, кто отстаивал последние метры свободной советской земли в Евпатории 5–6 января 1942 года. И все же нам дано сквозь время услышать прощальный голос Евпаторийского десанта из сохранившихся в архиве последних радиограмм.

В ночь с 5 на 6 января на помощь первой группе десанта все же подошел эсминец «Смышленый» с батальоном морской пехоты на борту. Но из-за шторма и артиллерийского огня высадку произвести не смог; удалось только установить связь с группой, оборонявшей оставшиеся несколько метров свободной земли — Евпаторийский маяк. Вот они, последние сообщения, полученные от десантников:

3 часа 25 минут. «Жду людей. Держаться не могу. Жду помощи».

3 часа 32 минуты. «Жду немедленной помощи. До утра не додержусь».

3 часа 35 минут. «Сможете ли забрать людей на борт? Сможете ли огнем подавить батареи?»

3 часа 47 минут. «Рация не работает, сели батареи. Товарищи, помогите, держаться больше не можем. Стреляйте по любой цели, кроме Евпаторийского маяка. Прошу срочно оказать помощь, пока наступит рассвет. Судьба наша зависит от вас».

Когда 7 января командованием была предпринята еще одна тщетная попытка высадить подкрепление и из Севастополя к евпаторийским берегам вышел знаменитый лидер «Ташкент», берег уже не отвечал. С борта видели огромное пламя — это горела взорванная фашистами гостиница «Крым».

Через пять дней стало ясно, что новому десанту высадиться не удалось. На чердачке едва помещавшийся там Цыпкин уже отморозил ноги. Решили рыть под полом яму. Грунт под домом каменист, приходилось долбить его ночью, стараясь не шуметь; землю выносили корзинами. Только на третьи сутки яма была готова. Цыпкина и Павлова перевели в подполье. Осторожно пригнали половицы, угол комнаты заставили диваном. И началась для женщин скрытая от постороннего глаза вахта. Как им удалось пережить эти два с лишним года, они и сами не взялись бы объяснить.

Под полом было холодно. Вместо сапог мужчинам наспех сшили неуклюжие ватные бурки. Застелили яму принесенными Пашей одеялами, спустили еще одеял — укрыться. Весь январь на Красной горке не умолкали пулеметные очереди… Не умолкали они и в феврале, марте. Вся Евпатория знала: каждый выстрел — человеческая жизнь. Немцы и не скрывали, что там происходит. Они боялись, а потому — запугивали.

Однажды Паша вернулась из города бледная, с новостью: на базарной площади оккупанты вывесили объявление, в котором извещали жителей: среди участников десанта видели председателя исполкома городского Совета, депутата Верховного Совета республики, «жидобольшевистского бандита» Цыпкина, тому, кто сообщит его местонахождение, обещана награда. Сам Цыпкин и без того понимал, что в городе, где его знает каждый, ему оставаться нельзя, легко погибнешь сам, погибнут и безвинные люди.

Цыпкин настаивал: надо уходить. Пробираться в Севастополь. Или в лес, где в ста двадцати километрах от Евпатории, еще до эвакуации, они готовили базу для партизанского отряда Калашникова. [1]Павлов возражал, предлагая действовать в подполье. До леса сто двадцать километров степью, и пробираться туда не легче, чем в Севастополь.

Зимой в Евпатории дуют холодные влажные ветры. На улицах пусто. Да и людей осталось мало — кому ходить? После десанта мужчин призывного возраста хватали даже по дворам и свозили на Красную горку. Там же расстреляли всех евреев. Умирали на Красной горке десантники, не погибшие в бою. Двенадцать тысяч шестьсот. Каждый третий евпаториец — в братской могиле на городской окраине.

Опустел город. Только на базаре идет, как в средневековье, меновая торговля. Деньги потеряли всякую цену, единственной твердой валютой оставался хлеб. В городе становилось голодно. Кормила весь дом, включая подполье, старая Николаевна. Во дворе на плитке она пекла пирожки и выносила на базар. «Прибыль» съедали. Оборот состоял в том, что Николаевна опять покупала «мукички» и вновь пекла. Но добывать муку удавалось все реже. Новый мужнин костюм обменяла Паша на ведерко кукурузной муки. Ручные часы — семейная гордость Цыпкина — пошли за полмешка пшеничной и банку подсолнечного масла. Съесть это богатство женщины не решались, и, пока не придумали, что с ним делать, Паша понесла на базар шевиотовую юбку.

Первый покупатель попался пустяковый. И не покупатель вовсе, а сосед Ванька-слесарь. Большая семья Ваньки-слесаря бедовала через два дома на той же улице Русской. Бедовала и до войны по причине безалаберности и пьянства хозяина. Теперь он еле кормился, ставя заплатки на прохудившиеся кастрюли и миски. На базаре Ванька пытался обменять на что-нибудь терки, сделанные с помощью гвоздя из кусочков кровельного железа.

— Добрая мануфактура! — Он помял черными потрескавшимися пальцами край юбки и вздохнул.

— Эх, девчата, годуете хлопцев!

Перекрестенко вырвала юбку из его заскорузлых пальцев.

— Сдурел, чи шо?

— Та не бойся, никто ж не слышит. У меня тоже стоит один — Галушкин. [2]Слыхала? Та не бойся! — повторил он, глянув ей в глаза. — Если не слыхала, спытай у своих, они знают.

— У нас все свои, чужих нету! — возмутилась Паша. — Набрехал кто-то на нас или сам пьяный выдумал!

— А я и не говорю, что чужие — свои. Свести их надо вместе. Ваших своих и моего свояка. Вместе — наши будут. Вы подумайте, посоветуйтесь. Эх, девчата, где ж она, водка, теперь? — вздохнул еще раз Ванька-слесарь и ушел.

Вечером, позвав Марусю и вызволив командиров из-под полу, Перекрестенко рассказала про случай на базаре.

— Провокация, — решил Павлов. — Выманивают.

— Этот Ванька всегда так, — покачала головой Маруся. — Намелет три мешка гречаной половы, а потом разбирайся, где правда, а где брехня.

Цыпкин о чем-то думал.

— Федор Андреевич, — спросил он, — ты не помнишь, ушел Галушкин с Бузиновым?

— Не помню.

— И я не помню, чтоб уходил. Значит, остался. Это он все-таки. Уверен — он. Нужно соединяться. Галушкин — толковый мужик.

Не успели. Кто-то выследил, как дочка Ваньки-слесаря носила еду в собачью будку у дома, а собаки там давно нет.

Когда фельджандармы и полиция пришли во двор, Галушкин выскочил из вырытого под будкой убежища с пистолетом в руках. Живым он не сдался, последний патрон оставив себе…

Три семьи, жившие на усадьбе, включая двух старух и грудного ребенка, были увезены в тот же день и расстреляны. Ваньку-слесаря мучили долго. Перекрестенко и Глушко каждый день окольными путями узнавали жестокие подробности. Пока гестаповцы по каплям выдавливали жизнь из тела человека, известного всей улице не по фамилии, не по имени даже, а по прозвищу, дом номер четыре оцепенел. Павлов и Цыпкин не показывались из тайника даже ночью. Жили во тьме, каганца не зажигали. Спали по очереди.