Ирина Дементьева - Командировка

Умер безвестный Иван, [3]не заговорив.

Еще неделю ждали: придут, не придут. А потом Цыпкин, накрывшись одеялом, стал стучать одним пальцем на машинке. На сером листе оберточной бумаги медленно ползли строчки: «Дорогие товарищи!» Это было обращение к евпаторийцам. С призывом кто чем может сопротивляться оккупантам, уклоняться от угона в Германию.

Приемника в доме не было, да и батарей нельзя было достать ни за какие деньги. Чтобы писать листовки, нужны сведения, одними призывами не обойдешься. Несколько раз Паше удавалось принести из города советские листовки, сброшенные, видимо, с самолета, и мужчины копировали их от руки. Была у Паши и машинка (имущество «Красного партизана»), закопанная во дворе; но стук ее мог быть услышан. Позже она все-таки откопала машинку. На ней-то Цыпкин при свете каганца перестукивал воззвания подпольщиков и не очень гладкие, но очень искренние стихи, неизменно подписанные «Я — Русская».

Это был псевдоним молодой учительницы Ани Кузьменко, которую вовлекла в группу Паша Перекрестенко. Прямая до резкости, нетерпимая, Аня не могла простить себе, что, замешкавшись, застряла в оккупации, мучилась бездействием и одиночеством, отчаянно ненавидела фашистов и полицаев. Ее неистовая энергия находила себе выход в стихах. Писала она обо всем. С болью — о зарытом в саду комсомольском билете. С гневом — о девчатах, гуляющих с немецкими солдатами. С презрением — о только что назначенном городском голове Сулиме. О мальчишках — чистильщиках сапог:

И эти бесхитростные стихи имели большой успех. Когда Аня читала Паше и Марусе свое стихотворение «Чего хочу я и мои друзья?» и доходила до строк о своей мечте и своей зависти —

подруги плакали. Плакали незнакомые женщины, передавая друг другу листовки с «Письмом жены комбата». Ночами переписывали для себя, прятали, учили наизусть. [4]Некоторые Анины стихи пелись на мотив известных довоенных песен, становясь частью оккупационного фольклора:

Всю зиму не утихали штормы. Прибрежные районы немцы объявили закрытой зоной, строили там укрепления. На центральных улицах пушечные удары волн, сливаясь, слышались отдаленной канонадой. Надежда рождала слухи. Шепотом пересказывали друг другу сочиненные сообща сводки Совинформбюро и верили им, а не немецким плакатам с фотографиями бесконечных колонн улыбающихся пленных. По всем оккупированным городам прошла легенда о пленном моряке: немецкие конвоиры вели его, окровавленного, закованного в цепи, а гордый моряк призывал не склонять головы перед фашистами и пел «Интернационал». Его видели на улицах Одессы и Харькова, Житомира и Смоленска. В Евпатории он обретал живые черты близкого, знакомого.

— Может, из наших кто, — блестя глазами, говорила вечером Паша. — Может, тот пулеметчик, которому мы борщ в сарай носили? За сутки ни разу не сменился, как прикипел к пулемету. А, Маруся?.. Или молодой, которому мы ножницами осколок из глаза тащили, а он молчал… Нет, тот, про кого люди рассказывают, вроде постарше. Все-таки пулеметчик, как есть он!

Нет, не в цепях, а свободный и при оружии шел пулеметчик разведроты Алексей Лаврухин по крымской земле. Подчиняясь приказу командира батальона, сторонясь людей и селений, уходил в степь.

Из города вышли, как вошли, цепочкой; кремнистая дорога вела их под уклон, покуда из балки не поднялись навстречу кроны старых деревьев. Здесь, за селом Баюй, в семи километрах от Евпатории, комбат Бузинов приказал разбиваться на группы по пять-шесть человек, пункт назначения — Севастополь, курс — по усмотрению. А они и до этого держались тесной пятеркой — все, что осталось от разведроты: Лаврухин, Майстрюк, Задвернюк, Ведерников и их командир — капитан-лейтенант Литовчук, молчаливый, старше их всех моряк, которого они звали по имени-отчеству: Иван Федорович.

Задвернюк сберег часы, время они знали. Днем решили прятаться, ночами идти, держась высоковольтной линии. Первый день, расставшись с другими группами, провели в скирде соломы. Когда с темнотой пустились в путь — будто и не отдыхали. Снег в поле растаял, ноги вязли, мучил голод. Увидели впереди селение с узкоколейкой, в стороне вразброс — сеялки. Они не знали, что в поселке совхоза «Политотделец» стоят немцы. Решили постучаться в крайний дом, попросить хлеба, но увидели на насыпи людей и решили всем не ходить, а Литовчук послал двоих разведать, что за люди, может, тоже десантники? Вдруг услышали выстрелы, увидели — бежит Задвернюк без шапки: «Уходим, братцы, здесь фашисты, Майстрюка — штыком!» Так их стало четверо.

Когда, измученные бегом, они, не найдя укрытия, свалились прямо на прошлогоднюю стерню, их разбудил рев моторов, ослепил свет фар: оказалось, рядом дорога, по которой двигалась немецкая автоколонна. Перебегать было опасно; они замерли, вдавив себя в землю, и земля уберегла их, но за всю жизнь не испытал ни один из четверых такого чувства беззащитности человека наедине с глухим январским небом, такого, до боли в зубах, бессилия перед судьбой.

И снова шли. Снова им была дорогой плоская до дурноты крымская степь, где на десяток километров ни куста, ни вымоины. От голода и усталости их немолодой командир начинал отставать, и тогда небольшой мускулистый Лаврухин нес его автомат. Шли по-прежнему ночью, днем прятались в соломе, но уже не в теплых скирдах, а в потемневших от сырости грудах прелой мякины. Но и эта осторожность едва не подвела их, когда румынские солдаты взялись возить солому в село, и пока грузили из скирды, лошадка подбирала губами из вороха, где они четверо лежали рядком под тонким слоем половы, и дышала, дышала в лицо пулеметчику, и, казалось, вдохнет еще и сдует с плеча последнюю соломинку…

И счет дням уже потеряли, и счет опасностям, и однажды уже в горах, у самой линии фронта, обнаружили, что прячутся под сопкой, на гребне которой стоит вражеская батарея. Немцы в двух шагах брились, играли на губной гармошке, а Лаврухин, сидя под валуном, «для спокойствия» методически выколупывал ножом громадные гвозди из своих немецких сапог: гвозди эти сильно стучали о камни.

Следующей ночью их все-таки обнаружили и открыли огонь, и тут, рассыпавшись и рванувшись вперед, они потеряли Задвернюка и встретили его уже по ту сторону фронта, у своих.

Семнадцать суток длился этот немыслимый переход. Из сорока шести, вышедших 7 января из ворот дома № 4 на улице Русской, лишь четверо пришли в Севастополь.